Разговоры запросто - Роттердамский Эразм (Дезидерий) - Страница 13

Тимофей. Ну и ну! Против тебя и самому Алкиною[87] не выстоять!

Евсевий. К галерее примыкает птичник; вы увидите его после завтрака — увидите разные обличил, услышите разные говоры. Не менее разнообразны и нравы. Одни птицы водят знакомство друг с другом и питают взаимную приязнь, меж другими — непримиримая вражда. Но все до того смирные и привычные к человеку, что иной раз во время обеда — если окно оставить открытым — слетают на стол и берут пищу прямо из рук. А когда я всхожу вон на тот висячий мостик, беседуя с кем-либо, они садятся рядом, слушают наш разговор, даже на плечи нам опускаются — до такой степени отвыкли они бояться, зная, что никто их не обижает. В дальнем конце плодового сада — царство пчел. И это зрелище не лишено приятности, но теперь мы ничего больше смотреть не будем, чтобы потом вы вернулись сюда с новым любопытством, как будто ничего еще не видали.

Слуга. Твоя супруга и кухарка кричат, что завтрак перестоится.

Евсевий. Скажи, чтобы не тревожились, — мы сейчас будем. Умоемся, друзья, чтобы прийти к столу с чистыми руками и чистой душою. Если даже язычникам стол внушал чувство благоговения, насколько большею святынею должен он быть для христиан, всегда напоминая им о святейшей последней трапезе господа нашего Иисуса в кругу учеников. Вот откуда обычай мыть руки: если в душе у тебя застряли крупицы ненависти, злобы, бесстыдства, вытряхни их, прежде чем приняться за еду! Мне думается, что и для тела полезнее, когда пищу принимаешь с чистой душою.

Тимофей. Это истинно так. Мы все с тобою согласны.

Евсевий. Сам Христос подал нам пример трапезу начинать хвалебною песнью (я имею в виду те многие места в Евангелии, где он благословляет Отца или благодарит его, прежде чем преломить хлеб) и хвалебною песнью заканчивать. А потому, если не возражаете, я прочту вам песнь, которую святой Златоуст в одной из проповедей превозносит дивными похвалами и даже удостаивает голосования.

Тимофей. Не только не возражаем, но просим.

Евсевий. «Благословен ты, боже, — ты питаешь меня от юности моей и даешь пропитание всякой плоти. Наполни сердца наши радостью и весельем, дабы, насытившись ими, мы в изобилии творили всяческое добро. Во имя Христа Иисуса, господа нашего, коему — вместе с тобою и со святым Духом — слава, честь и поклонение во веки веков!»

Тимофей. Аминь.

Евсевий. Теперь садитесь, всяк со своею «тенью». Первое место по праву принадлежит твоим сединам, Тимофей.

Тимофей. В одном слове ты выразил все мои достоинства. Никаких иных преимуществ перед остальными у меня нет.

Евсевий. Иным дарам оценщик господь; мы же следуем тому, что видим воочию. Софроний, сядь рядом со своим другом. Вы, Феофил и Евлалий, займите правый край стола. Хризоглотт и Феодидакт займут левый. Ураний и Нефалий сядут здесь. А я здесь, на углу.

Тимофей. Этого мы не допустим! Первое место — хозяину!

Евсевий. Весь дом этот — мой, и вместе с тем — ваш. А как скоро власть в моем царстве дана мне, хозяин получит то место, какое сам себе выберет. Теперь пусть Христос, преславный источник всяческой радости, без которого ничто не мило до конца, удостоит наш пир своим присутствием и тем обрадует души наши.

Тимофей. Надеюсь, так и будет. Но где же он сядет? Ведь все места уже заняты.

Евсевий. Пусть объявится частицею в каждом блюде и каждой чаше, чтобы вкус его ощущался во всем, а главное — пусть проникнет к нам в сердца. И чтобы тем вернее заслужить его милость и приготовить себя к обществу такого сотрапезника, выслушайте, если вам не в тягость, несколько слов из Святого писания. Но только, пожалуйста, начинайте кушать: берите салат и яйца.

Тимофей. Мы охотно будем есть, но еще охотнее — слушать.

Евсевий. Этот обычай, на мой взгляд, надо усвоить по многим причинам. Он не дает места пустой болтовне и доставляет пищу для плодотворной беседы. Я решительно не согласен с теми, кто полагает, будто нет веселья на пиру, если не кипит ключом вздорное зубоскальство, не гремят непристойные песни. Истинная радость рождается чистою, ничем не омраченною совестью; и лишь те речи поистине веселы, которые всегда приятно и произносить и слушать, всегда отрадно помнить, но никак не те, которых вскоре начинаешь стыдиться, которые мучат совесть раскаянием.

Тимофей. Ты говоришь сущую правду. Ах, если бы всем нам оценить это по достоинству!

Евсевий. И он не только неоспоримо полезен, такой обычай, — он становится и приятен, если привыкаешь к нему хотя бы в течение месяца.

Тимофей. Нет ничего лучше, как привыкать к лучшему!

Евсевий. Эй, слуга, читай громко и отчетливо. Слуга. «Как потоки вод, так и сердце царя в руках господа: куда захочет, туда и склонит его. Всякий путь человека прям в собственных его глазах, но сердца взвешивает господь. Милость и правосудие угоднее господу, нежели жертвы»[88].

Евсевий. Достаточно. Лучше изучить немногое, но с жадностью, чем поглотить много и без всякого удовольствия.

Тимофей. Конечно, но только не в этом случае. Плиний советовал[89] никогда не выпускать из рук Цицероновы «Обязанности»[90], и действительно, они стоят того, чтобы каждый затвердил их слово в слово, и в первую очередь, люди, которым предстоит управлять государством; таково, по крайней мере, мое мнение. Что же до этой книжечки, до «Притчей», я всегда считал, что ее надо иметь при себе везде и всегда.

Евсевий. Я знал, что наш завтрак будет скудный и пресный, и потому заранее припас эту приправу.

Тимофей. Здесь всего вдоволь, и все на диво вкусно. Но если бы даже не было ничего, кроме свеклы без перца, без вина и без уксуса, все приправило бы и сдобрило такое чтение!

Евсевий. Но мне было бы еще приятнее, если б я мог вникнуть глубже в то, что сейчас услышал. Вот если бы был среди нас настоящий богослов, который бы не только понял это, но и уразумел в полной мере! А нам, непосвященным, не знаю даже, дозволено ли рассуждать о таких вещах.

Тимофей. По моему крайнему разумению, это дозволено и матросам, лишь бы не было безрассудных поползновений определять что бы то ни было. А быть может, и Христос, который обещал быть повсюду, где соберутся хотя бы двое и станут говорить о нем, осенит и вдохновит наше собрание, куда более многолюдное.

Евсевий. Ну, что ж, тогда разделим, пожалуй, меж нами, девятью, эти три предложения?

Гости. Очень хорошо, только очередь начнем с хозяина.

Евсевий. Я не хотел бы отказываться, но опасаюсь, что мои речи разочаруют вас гораздо более, чем мое угощение. Однако прослыть нелюбезным хозяином еще страшнее. Отбрасывая различные догадки, которые предлагают толкователи, я считаю, что нравственный смысл этого места такой: других людей можно разубедить увещаниями, бранным криком, угрозами, ссылками на законы, но царь не боится никого и, слыша возражения, только сильнее гневается. И когда государь горячо устремляется к какой-либо цели, его не надо останавливать — не оттого, что желания государей всегда совершенны, но оттого, что бог нередко пользуется их глупостью и злобою для исправления грешников: так некогда запретил он сопротивляться Навуходоносору, ибо его руками решил покарать избранный свой народ[91]. На это, возможно, намекает Иов[92]: бог возводит на царство лицемера ради прегрешений народа. И к этому же, возможно, направлены слова Давида[93], оплакивающего свой грех: «Тебе единому я согрешил и зло содеял перед тобою».

Конечно, и для народа грехи царей — великое зло, но нет среди смертных никого, кто был бы властен осудить государя, тогда как божьего приговора даже самый сильный избегнуть не в силах.