Случай Портного - Рот Филип - Страница 38

Но вот чего Сара не умела, так это сосать член. Застрелить утку — это пожалуйста, а взять в рот — ни за что. Она умоляла меня не принимать это близко к сердцу, уверяла, что она сама очень сожалеет, но то, о чем я прошу — выше ее сил, что я не должен обижаться, потому что ее отказ адресован не лично мне… Не лично мне? Вранье! Я, напротив, был совершенно уверен в том, что столкнулся с фактом грубой дискриминации. Интуиция мне подсказывала, что мой отец не сделал карьеру в „Бостон энд Норди-стерн“ по той же самой причине, по какой Салли Молсби не соизволила у меня отсосать. Где же справедливость в этой Америке? Куда смотрит „Бнай брит интернэшнл[46]?

— Значит, я должен тебе доставлять оральные удовольствия, а ты мне нет? — говорю я.

Пилгрим пожимает плечами и отвечает крайне доброжелательно:

— Тебя никто не заставляет, не хочешь — не надо.

— Правильно, не заставляет, мне самому хочется тебя полизать.

— Ну вот, — отвечает она, — а мне не хочется.

— Но почему?

— Откуда я знаю? Не хочу и все.

— Сара, черт возьми, что за детские ответы, что значит „не хочу и все“! Объясни по-человечески!

— Я… Я просто не делаю этого, вот и все.

— Нет, ты должна мне объяснить — почему?

— Алекс, я не могу, я правда не могу.

— Но я хочу услышать хоть одну разумную причину.

— Извини меня, — отвечает она с полным сознанием юридической базы, — но на этот вопрос я не обязана тебе отвечать.

Конечно, она не обязана, но мне и так все ясно: дело только в том, что я не знаю, что такое кливер и как поднять его с наветренной стороны, потому что у меня никогда не было собственного фрака и я не умею танцевать котильон… Да, сэр, а будь я здоровенным белокурым гоем в розовом костюме для верховой езды и стодолларовых охотничьих ботинках, она отсосала бы у меня, как миленькая, будьте упокой-нички!

Однако я ошибался. Три месяца я пытался засунуть ей в рот (и непременно встречал мощное сопротивление, совершенно неожиданное в таком мягком и податливом создании), три месяца я то вкрадчиво уговаривал, то грубо тянул ее за уши. И вот однажды она пригласила меня в Библиотеку Конгресса послушать Моцарта в исполнении Будапештского камерного квинтета; в финале концерта для кларнета Салли вдруг взяла меня за руку, и ее щеки отчетливо порозовели, а когда мы вернулись домой и легли в постель, она неожиданно зашептала:

— Алекс… Я захотела это!

— Захотела чего?

Но она уже нырнула мне в пах, натянув на голову одеяло, и взяла мой член в рот! Я отбросил одеяло — чтобы это видеть! Она сосала, если, конечно, это можно так назвать, член ровно шестьдесят секунд, держа его во рту, как термометр, доктор. Я почти ничего не чувствовал, но зрелище того стоило! Потом она выпустила его, и он стал у щеки, как рычаг переключения передач в ее „Хиллман-Минксе“.

— Я сделала это, — объявила она со слезами на глазах.

— Салли милая, Сара, только не плачь.

— Я все-таки сделала это, Алекс.

— Ты думаешь, — осторожно спросил я, — это все?

— Ты хочешь, — изумилась она, — ЕЩЕ?

— Ну, сказать по правде, хорошо бы еще немного — я обещаю тебе, что твои усилия будут оценены…

— Но он стал слишком большой. Я задохнусь.

Я уже мысленно представлял газетные заголовки: ВЫПУСКНИЦА „ВАССАРА“ ПОДАВИЛАСЬ ПОЛОВЫМ ЧЛЕНОМ ЕВРЕЯ. Юная девушка погибла от асфиксии; убийца-юрист арестован.

— Если ты будешь дышать, то не задохнешься.

— Я задохнусь, я им подавлюсь.

— Сара, лучшее средство от асфиксии — это дыхание. Дыши, и все будет в порядке.

Она сделала еще одну попытку взять в рот, прости ее господи, и тут же поперхнулась.

— Я же говорила, — зарыдала она.

— Это потому, что ты не дышала.

— Но я же не могу дышать ртом.

— Дыши носом. Представь себе, что плывешь.

— Но я же не плыву.

„ПРЕДСТАВЬ!“ Она сделала еще одну отважную попытку, но через несколько секунд опять, обливаясь слезами, зашлась в кашле. Тогда я крепко обнял ее (какая милая и старательная девушка! Моцарт убедил ее пососать член Алексу! Да она просто, как Наташа Ростова из „Войны и мира“, нежная юная графиня!). Я баюкал, тормошил, смешил ее, я впервые сказал ей „Я тоже люблю тебя, детка“, но я уже совершенно ясно понимал, что несмотря на все удивительные качества — преданность, красоту, благородную грацию, даже несмотря на ее место в американской истории, — в моем сердце никогда не будет места для девушки по кличке „Пилгрим“. Ее хрупкость невыносима. Ее достижения вызывают ревность. Ее семья будит во мне зависть и злость. Нет, ни о какой любви не может быть и речи.

Нет, Салли Молсби была лучшим подарком, который сын может сделать своему папочке. Маленькая месть мистеру Линдебери за все те вечера и воскресные дни, которые Джек Портной провел в негритянском квартале. Небольшая компенсация от „Бостон энд Нордистерн“ за все годы беспорочной службы и нещадной эксплуатации.

НА ЗЕМЛЮ ОБЕТОВАННУЮ

Воскресными утрами, когда погода была хорошая, все двадцать наших соседей (в те времена я был слишком мал для центрового) собирались поиграть в бейсбол: круг, конечно, всего из семи подач, с девяти утра примерно до часу дня, ставки — по доллару с носа. Судил наш дантист, старый доктор Вольфенберг, выпускник вечерней школы, расположенной по соседству, на Хай-стрит, известной нам не меньше, чем Оксфорд. Среди игроков — наш мясник, его брат-водопроводчик, бакалейщик, владелец сервисной станции, где мой отец покупает бензин, всем им от тридцати до пятидесяти, но мне важен не их возраст, мне важно, что все они „мужчины“. Даже во время игры они продолжают жевать влажные огрызки своих сигар. Вы видите, они уже не мальчики, а взрослые мужчины. Какие у них животы! Какие мускулы! Какие черные волосатые предплечья и лысые головы! Их крики похожи на артиллерийскую канонаду. Я представляю себе их голосовые связки, толстые, как бельевая веревка, и легкие, огромные, как цеппелины! Никто и никогда не скажет им: „Перестань мямлить! Говори нормально!“ А какие ужасные вещи они говорят! Их болтовня на поле — это не просто болтовня, это искусство сквернословия, оскорбительного и смешного (отличная школа для маленького мальчика). Особенно мне нравятся реплики человека, которого мой отец зовет „сумасшедшим русским“. Это Бидерман, владелец угловой кондитерской (и одновременно букмекерской конторы), у него была такая особая „заикающаяся“ подача, забавная, но очень эффективная. „Абракадабра“, — кричит он и делает свой бросок. Обращаясь к доктору Воль-фенбергу, он обычно говорил:

— Ну, слепой судья — это ладно, но слепой дантист?!. - и стучал себя при этом перчаткой по лбу.

— Играй, клоун, — отзывался доктор Воль-фенберг, вылитый Конни Мэк[47] в своих летних двуцветных туфлях и шляпе-панаме. — Бери мяч, Бидерман, пока тебя не удалили за разговоры!

— Но как же они учили тебя, в твоей зубной школе, неужели по Брайлю?

Тем временем на поле появляется скорее бетономешалка, чем homo sapiens — король розничной торговли Алик Соколов. Что тут начинается! Половину иннинга потоки ругани летят в сторону базы из центра поля, а когда его команда переходит к бите, обвинения и насмешки меняют направление на противоположное — и, надо заметить, они никак не связаны с происходящим на поле. Когда мой отец не занят в воскресенье, он тоже любит посидеть со мной и посмотреть несколько подач; он хорошо знает Соколова (да и других игроков), раньше все они жили в Центральном районе, пока мой отец не встретил мою мать и не перебрался в Джерси-Сити. Он говорит, что Алик всегда был „настоящим шоуменом“. Когда Алик бросается ко второй базе, кроя на чем свет стоит „дом“ (где нет уже никого, даже бэттера[48] — только доктор Вольфенберг сметает пыль специальной метелочкой), люди на трибунах уже плачут от смеха, они бьют в ладоши и кричат: