Случай Портного - Рот Филип - Страница 33

— Хорошо, — говорит Манки в такси, — что тебя беспокоит, Макс?

— Ничего.

— Тебе не нравится, как я выгляжу?

— Ты выглядишь нелепо.

— Эй, приятель, останови, я выйду!

— Заткнись! Водитель, Грэйси Мэншн![36]

— Не смотри на меня так, а то я заболею лучевой болезнью!

— Я не смотрю на тебя. Я вообще тебе не сказал ни слова.

— Нет, ты уставился на меня своими черными еврейскими глазами!

— Расслабься, Манки.

— Это ты расслабься.

— Со мной все в порядке, — спешу я заверить ее, но тут же срываюсь:- Только ради бога, не говори о пизде с Мэри Линдси!

— Что?

— То, что ты слышишь. Когда мы придем, пожалуйста, не рассказывай о своей влажной мох-натке тому, кто откроет тебе дверь! И не хватай Большого Джона за шланг — по крайней мере, в первые полчаса, о кэй?

В этот момент из водителя с шипением вырвался вздох изумления, а Манки в ярости стала дергать за ручку дверцу.

— Я буду говорить, делать и носить то, что я хочу! — кричала она. — У нас свободная страна, понял, грязный еврейский хуй?

Видели бы вы, как на нас посмотрел мистер Мэнни Шапиро, когда мы вышли из его такси.

— Сволочи богатые, — крикнул он. — Фашистка! — и рванул с места так, что задымилась резина.

Со скамейки, на которой мы сидели, хорошо были видны огни в Грэйси Мэншн; я смотрел через парк, как члены новой администрации съезжаются на прием. Я гладил ручки, целовал лобик, уговаривал Манки не плакать, говорил, что сам во всем виноват:

— Да, это виноват я — грязный еврейский ублюдок! Прости меня, прости, прости!

— Ты все время ко мне придираешься — молча посмотришь, а уже придираешься, Алекс! Я открываю тебе вечером дверь, умирая от желания видеть тебя, я весь день думала только о тебе, а твои чертовы глаза уже придираются. Я и так совершенно не уверена в себе, а тут еще каждый раз, когда я хочу что-то сказать, у тебя на лице появляется это жуткое выражение. За весь день я ни разу ничего не могу сказать, чтобы не прочитать у тебя в глазах: „Сейчас эта безмозглая пизда что-нибудь сморозит“. Если я говорю: „Сейчас без пяти семь“, то ты думаешь: „Это же надо быть такой дурой!“ Я это вижу! Да, я не училась в этом сраном Гарварде, но я не безмозглая и не пизда. И не учи, как я должна вести себя перед этими Линдси, без тебя знаю. Да кто такие эти Линдси? Какой-то дол-баный мэр и его жена! Подумаешь, мэр! Ты, наверное, забыл, что я была замужем за одним из богатейших людей Франции, когда мне едва было восемнадцать лет, я обедала с самим Али Ханом, а ты тогда был еще в Ньюарке, штат Нью-Джерси, и щупал там всяких евреек. Ну, какая же это любовь? — сказала она, жалобно всхлипывая. — Ты относишься ко мне, как к прокаженной!

Я хотел сказать в ответ, что, может быть, это не любовь. Может, это ошибка. Может быть, нам стоит расстаться и не мучить друг друга. Но помалкиваю! Потому что я боюсь, что она может покончить с собой! Разве пять минут назад она не пыталась выскочить на ходу из машины? Предположим, я сказал бы ей: „Послушай, Манки, вот как обстоят дела“, что помешало бы ей тогда пробежать через парк и немедленно утопиться в Ист-Ривер? Поверьте мне, доктор, она бы так и сделала — поэтому я ничего ей не сказал, а она обняла меня за шею и зашептала:

— Я люблю тебя, Алекс! Я тебя боготворю! Я тебя обожаю! Ну, пожалуйста, не будь со мной так груб! Я не вынесу этого! Ты самый лучший из всех мужчин, женщин и детей, каких я знаю! Ты самый лучший на свете! У тебя все большое — и ум, и хуй! О, Прогрессик, я люблю тебя!

От нас до особняка Линдси было не более двухсот шагов, а она вдруг уткнулась в мой пах и давай сосать член.

— Опомнись, Манки, — умолял я, пока она решительно дергала молнию на моих черных брюках. — Ради бога, не надо! Здесь повсюду переодетые полицейские. Нас арестуют!

Оторвавшись на миг от расстегнутой ширинки, она прошептала:

— Не отвлекайся, — и снова юркнула губками в ширинку, как маленький зверь в погоню за мышкой, и умело добилась оргазма.

Во время ужина я прислушивался к ее разговору с мэром, она рассказывала, что днем работает моделью, а по вечерам ходит на курсы Хантера. И больше ни о чем, как я и просил. На следующий день она, к моему удивлению, действительно отправилась к Хантеру и в тот же вечер показывала мне анкету, выданную ей в приемной комиссии. Однако, как я ни настаивал отнестись к этому серьезно, она заполнила в ней только графу возраста: двадцать девять.

Кстати, вы знаете, о чем она грезила на уроках во времена своей школьной юности в Ма-ундсвилле, вместо того чтобы учиться читать и писать? Так вот, всех мальчиков Западной Виргинии, мечтающих поступить в Уэст-Пойнт[37], сажают за большой круглый стол, под которым совершенно голенькой ползает на четвереньках наша нерадивая ученица Мэри-Джейн Рид и сосет у всех по очереди. Вокруг стола, самодовольно постукивая тросточкой, ходит полковник академии и пристально всматривается в лица абитуриентов — примут только того, кто не дрогнет перед ненасытным ротиком Мэри-Джейн.

Десять месяцев, просто не верится! За это время не было ни дня, ни часа, когда бы я не спрашивал себя: „Почему я продолжаю отношения с этой женщиной?“ С этой первобытной женщиной! С этой вульгарной, невыносимой, отвратительной, запутавшейся, лишенной внутреннего ядра, падшей, погибшей и так далее, и тому подобное особой. Список качеств ее был бесконечен и бесконечно дополнялся. Вспоминая легкость, с какой я снял ее на улице (настоящий сексуальный триумф моей жизни), я содрогаюсь от омерзения. Как я могу продолжать отношения с человеком, чьи жизненные принципы и поведение не уважаю? Я каждый день взрываюсь негодованием и гневными проповедями! Я уже становлюсь народной учительницей. Вот, например, когда она подарила мне на день рождения итальянские мокасины — какую лекцию я прочитал ей в ответ!

— Послушай, — сказал я, как только мы вышли из лавки, — позволь дать тебе маленький совет: когда ты собираешься сделать такую простую вещь, как поменять деньги на товар, совсем не обязательно сверкать своими прелестями на все четыре стороны. Договорились?

— Сверкать чем? Кто сверкал?

— Ты, Мэри-Джейн! Срамными частями!

— Ничего подобного!

— Ей-богу! Каждый раз, когда ты встаешь или садишься в присутствии продавца, мне кажется, что ты так и норовишь дать ему ее понюхать!

— О Боже, но я же должна вставать и садиться!

— Ну уж не так, как запрыгивают на лошадь!

— Я вообще не понимаю, почему тебя это заботит — продавец все равно педик.

— Меня это, как ты выражаешься, „заботит“, потому что за то время, пока мы были в магазине, ты умудрилась показать то, что у тебя между ног, не одному продавцу, а всему магазину! Не пора ли прекратить эти демонстрации?

Я поучаю ее, а сам в это время твержу себе: „Отстань от нее, маленький онанист. Что тебе нужно: пизду или леди? Если — леди, то кто тебе не дает? Заведи леди“.

В этом городе действительно полно девушек, не похожих на Мэри-Джейн Рид — перспективных, целеустремленных, неиспорченных, молодых, свежих, как молочницы. Я это говорю, потому что у меня было таких сколько угодно, но ни одна из них не удовлетворяла меня. С ними все время было что-то не так. Поверьте мне, доктор, я знаю, я пробовал: ел их стряпню, брился в их ванных, они мне давали ключ от квартиры и отдельную полочку в аптечке, я дружил с их котами и кошками, которых звали то Спиноза, то Клитемнестра, то Кандид, и даже просто Кот — да, да, они были умные и эрудированные — сексуальные приключения ранней юности не лишили их невинности — живые, интеллигентные, уверенные в себе, умеющие себя вести — служащие и научные сотрудники, учительницы, редакторы, в чьей компании я не чувствовал себя ни оскорбленным, ни смущенным, мне не нужно было быть им ни отцом, ни матерью, их не нужно было ни спасать, ни воспитывать. И ни с одной из них у меня не вышло решительно ничего!