Под чужим небом - Стенькин Василий Степанович - Страница 9

— Об этом я мельком слышал. Много, да?

— Целые составы: мука, сахар... Вот, наверное, обрадовалась красная голытьба. Хоть раз в жизни нажрались вдоволь на дармовщину.

— А почему не вывезли?

— Черт его знает. То ли пути повредили, то ли паровозов не подали, то ли еще что... На два года всем нам хватило бы тут.

— Кто-то же виноват в этом?

— Теперь не найдешь виноватых. Да и кому нужно... Знаешь, Таров, а ведь я в одно время подозревал тебя, — признался Корецкий. — Честно говорю, проверял. Потом убедился, что ошибаюсь... Если бы ты остался там, и сейчас еще сомневался в тебе. Прости меня...

— Все мы подозревали друг друга: очень уж много сволочей было среди нас, — сказал Таров. Признание Корецкого насторожило его: «Не отсюда ли обидная шутка атамана? Как он сказал? «Я думал, ты в Совдепию перемахнул». Может, Корецкий нажужжал ему? Почему он именно сейчас заговорил об этом? Не был ли неосторожным мой расспрос?»

С нетерпением дождавшись утра, Таров поспешил в войсковое управление. Оно занимало длинный двухэтажный барак из красного кирпича, невдалеке от Бензянского вокзала. Когда-то в этом здании размещалась железнодорожная охрана.

Ермак Дионисович был в полной форме, и часовые беспрепятственно пропустили его. Раньше Таров тоже посещал управление. Тогда там было тихо, как на кладбище, сказывалось отсутствие атамана. На этот раз чувствовалось оживление, подтянутость.

— Но, как поживаешь, капитан? — спросил Семенов, когда Таров после долгого ожидания попал к нему в кабинет. Атаман рассеянно взглянул на него красными от бессонницы глазами.

— Плохо живу, ваше превосходительство: деньги кончились, работы нет.

— Ишь ты! А то и не зашел бы!

— Что вы, ваше превосходительство! Куда же мы без вас?

— Но, вот что. Поработай маленько при войсковом управлении, а там видно будет.

Таров согласился. Ему надо было, как подсказал доктор Казаринов, удержаться возле Семенова.

— Работа тут такая, — пояснил генерал. — Мы решили провести регистрацию всех офицеров. Подготовь извещение за моей подписью, обязывающее господ офицеров в десятидневный срок явиться в войсковое управление для прохождения регистрации. Опубликуем в «Думках казачьих» и других наших газетах. Каждый должен заполнить такую вот анкету, — Семенов протянул отпечатанный на ротаторе бланк. Обычная анкета: фамилия, имя и отчество, год и место рождения, последняя должность в армии и воинское звание, на какие средства сушествует и еще дюжина вопросов.

Семенов снова поднял красные, припухшие веки и взглянул на Тарова.

— Твоя обязанность — проследить, чтобы все офицеры прошли регистрацию, создать и вести картотеку, в которой отмечать передвижение и все прочие изменения.

Так началась новая служба Тарова. Михаил Иванович одобрительно улыбнулся, выслушав его сообщение.

— Это замечательно! Это открывает блестящие возможности! — говорил он, шагая из одного угла комнаты в другой. Теперь мы можем собрать нужные сведения о любом человеке. Это великолепно!

Пришлось вести две картотеки: одну для войскового управления, вторую для доктора. Но что бы ни делал Таров в те дни, он всегда помнил о поручении Казаринова — выяснить цель и результаты поездки Семенова в Соединенные Штаты. Говорить об этом с атаманом он, разумеется, не мог. Оставалась единственная возможность: выведать у Корецкого все, что тот знает о поездке.

Однажды Таров и Корецкий гуляли по набережной Сунгари, вели всегдашний разговор: о положении в России, происшествиях в воинских частях — капитан Корецкий по-прежнему служил в качестве офицера особых поручений.

— А знаете, почему могла созреть революция? — спросил Корецкий и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Потому что царь наш батюшка был слишком либеральным, хотел по примеру своей прапрабабушки прослыть гуманистом, вольтерьянцем, благодетелем... Этим воспользовались большевики. Надо было всех, кто сочувствовал социалистам, отправлять в ссылку, на каторгу, а большевиков — на виселицу. Да, да — на виселицу!

Таров оглядел грузную фигуру капитана, затянутую в залоснившийся френч с большими накладными карманами. Лицо Корецкого с выступившей вперед нижней челюстью было бледным. Успокоившись, капитан неожиданно произнес:

— А иногда я думаю, России нужна была революция. Иначе страна задохнулась бы в деспотизме и разврате. Рассудком понимаю это, а принять не могу: боюсь большевиков и всего нового, что там сотворилось...

Последние слова, возможно, были сказаны с целью прощупывания Тарова.

— С такими настроениями — один шаг до полного признания большевиков, — заметил с иронией Ермак Дионисович.

Из раскрытых настежь окон ресторана, завешенных узорным тюлем, доносилась песня. Красивый голос известного в эмигрантских кругах певца выводил чеканно слова:

Корецкий по-дружески обнял Тарова за плечи

— Тут водку держат, должно быть, специально для заманивания нашего брата русака. Зайдем?

Таров согласился. Они зашли и заказали водку, закуску.

— Глядите, какая выправка, — бросил Корецкий вслед официанту. — Офицер, должно быть. Тепло устроился, подлец!

— Жить-то надо, — сказал в шутку Ермак Дионисович.

— Надо, только по-человечески, а не по-скотски, — возразил капитан. — Забыли, черт побери, что нас произвела на свет великая нация... Все забывается, — вздохнул Корецкий. — Я иногда пытаюсь вспомнить лица школьных друзей — и не могу: забылись. Лицо матери с большим трудом припоминаю.

— Говорят, в Париже функционирует царский двор, — заметил Таров. — Кто-то из великих князей возглавил. Раздают титулы, награды...

— А что же еще остается делать? — истерично рассмеялся Корецкий. — Все это, Таров, глупость, чепуха. России нужен не царь, а кнут... Знаешь, с проволочной кисточкой, какие ловко делали деревенские пастухи. Чтобы одним ударом десять человек опоясывал, до крови... Знаешь, что бы я сделал, если бы меня назначили министром внутренних дел обновленной России? В каждом городе, в каждом селе — да что там, в каждом доме у меня был бы осведомитель. Человек только о чем-то подумал, а я уже знаю. Всякую революционную ересь уничтожал бы в самом зародыше, под корень...

Между тем певец на бис исполнял песню и заканчивал ее:

— Прекрасная песня и поет хорошо, сукин сын, — сказал капитан, поднимая рюмку.

Таров слушал откровения Корецкого и думал: если бы представился случай, этот стал бы вешать, пытать, убивать. А Корецкий, очевидно, продолжая размышлять вслух, сказал:

— Вся эта наша болтовня — пустое занятие, капитан. Нужны действия, а не слова. Годы не остановишь. Минует десяток лет, и наступит старость. На что мы будем годны? С внучатами нянчиться? Впрочем, и внучат не будет — баб-то здесь нет. А наши генералы рассусоливают о справедливости, о долге. Судьба Николашки ничему их не научила...

— Вадим, как ты оцениваешь положение в США? Можно ждать там революции? — спросил Таров, рассчитывая повернуть беседу на интересующую его тему.

— В Америке люди делом заняты, им не до революции, — сказал капитан и, затолкав в рот кусок отбивной, стал старательно разжевывать.

И опять Таров ничего не добился от Корецкого. Зато недели через две он сам зашел к Ермаку Дионисовичу и без всякого повода начал разговор о поездке в США. Верно говорится: человека не узнаешь, пока с ним не похлебаешь щей из семи печей.

— Хочешь расскажу, как съездили в Америку? — спросил Корецкий, придвигая к столу расшатанный стул. — Это интересно.