Тайна Соколиного бора - Збанацкий Юрий Олиферович - Страница 11

Сердца у всех замерли. Что он сказал? Может быть, они не расслышали? Может быть, он только хочет припугнуть?.. Но другой фашист уже полез на крыльцо и прикреплял там веревочные петли.

— Командование назначает вашим старостой вот этого, — не назвав даже имени, указал немец рукой на Лукана.

Тот низко поклонился.

— Его права неограниченны. Кто не будет подчиняться старосте — расстрел! — добавил обер-ефрейтор.

Он повернулся спиной к толпе, зажег сигарету и начал следить за тем, как привязывают веревки.

Людей сковал страх. У всех были бледные, измученные лица. В глазах у многих вспыхивали искры гнева.

Петли, закрепленные опытной рукой, покачивались, как маятники гигантских часов. Два солдата подошли к Саввиной матери. Она стояла спокойная, плотно сжав губы, и дрожащей рукой гладила голову Верочки. Девочка смотрела перепуганными глазенками, не понимая, что тут делается (где же ей было это понять!), и только инстинктивно чувствовала, что произойдет что-то страшное. Ее вырвали из рук матери и бросили на землю. Верочка снова рванулась к ней.

Тогда вступил в свои обязанности Лукан. Тоном, не допускавшим возражений, он приказал:

— Возьмите девчонку! Ну, сполнять приказ!

Кто-то подхватил девочку на руки, отнес в толпу.

Лучше ей не видеть того, что здесь делается!

Женщину ввели на крыльцо. Она шла спокойно, как бы не понимая, куда и для чего ее ведут. Перед нею поставили стул. И, казалось, теперь только она проснулась, поняла все. Она посмотрела на людей.

— Люди добрые! — крикнула она звонким голосом. — Смотрите на мои муки! Не забудьте только: сегодня я, а завтра другие!..

Ее поставили на стул. Фашист кулаком ударил ее в лицо. Кровь залила губы, но она продолжала:

— Боритесь, иначе все погибнете!

— Мамочка, мама! — с плачем звала Верочка.

— Доченька моя! Сынок мой!.. Люди добрые! Не дайте пропасть моим деткам!..

Ее шею, как змея, обвила петля.

— Прощайте, детки! Прощайте, люди! Прощай, жизнь! Да здравствует…

Это были ее последние слова.

А над толпой, покрывая вздохи и слезы сотен людей, звучал вопль:

— Мама! Мамочка! Мама!..

Верочка

Тимкин покойный дед был замечательным садоводом. Любил это дело и отец Тимки. В их саду росли еще дедом посаженные развесистые яблони, груши. Самые старые из них уже начали сохнуть. Но были и молоденькие яблоньки, груши, сливы. Да еще какие! На одном дереве — и яблоки и груши, или на одной ветке — мелкие райки, а на другой — здоровенные перистые шлапаки. Отец Тимки вырастил в колхозе большой плодовый сад.

Ни у кого в селе не было такого сада, как у Тимки.

Теперь Тимка не узнал бы родного двора. Дом и хлев сгорели, от сада остались почерневшие стволы. Деревья, не погибшие в огне, постигла другая, не менее печальная участь. Как будто страшный ураган прошел по саду: полегли на землю поломанные ветки, слезились свежими ранами молоденькие деревца. В глубине сада бегали, сбивая случайно уцелевшие плоды, фашисты. При этом они нещадно калечили деревья.

Ужасное зрелище казни совсем ошеломило мальчика. Перед глазами все время раскачивались повешенные. Они преследовали Тимку. Куда девался веселый, изобретательный и находчивый мальчик! Он покорно шел за матерью, механически переставляя ноги, бессильно опустив руки.

Когда немцы ушли из сада, он с матерью и сестрой Софьей направился к клетушке — единственному, что уцелело в усадьбе. В ней хранили яблоки. Еще дед построил эту клеть. В ней он всегда жил с ранней весны до поздней осени, в ней и умер.

Двери были выбиты, от яблок остался только приятный запах. Мать вошла внутрь, положила на солому уснувшую на ее руках Верочку. Девочка тотчас же свернулась клубочком, спрятала лицо в ладонях.

«И Саввы нет… И мать ее повесили… — горько думал Тимка. — Одна она осталась… Четыре года ей всего…»

В горле у него стояли слезы, но глаза были сухи.

Мать присела на дубовом пороге. Утомленным взглядом окинула она разрушенный двор и, как будто поняв наконец, что произошло, заломила руки и тяжело покачала головой. Губы ее беззвучно шептали что-то.

Тимка сидел притихший, низко опустив голову. Ему вдруг захотелось спать. Голова сама клонилась вниз. Мальчик прилег на вязанку соломы и впал в какое-то полузабытье. Он уже не слышал, как тяжело поднялась с порога мать, не видел ее печальной улыбки, когда она посмотрела на него и на Верочку, не слышал, как сказала она Софийке:

— Идем, дочка, хоть картошки накопаем и сварим деткам…

Спалось Тимке неспокойно. Перед глазами все время стояли немцы. Они гнались за ним, и он должен был бежать, хотя не мог сдвинуться с места… Тащили его на виселицу. Он сопротивлялся, грыз им руки, хотел кричать, звать на помощь… И не мог выговорить ни единого слова, не мог издать ни звука…

Из полузабытья его вывел чей-то плач. Подняв голову, он увидел Верочку. Она терла кулачками глаза, по розовым щечкам текли слезы.

— Я хочу к маме, — сказала она Тимке.

Тимка вспомнил посиневшее, налитое кровью лицо Саввиной матери. Он встал и прижал к себе девочку:

— Не нужно, не нужно, Верочка. Зачем тебе мама? Пусть она себе… а ты у нас…

— К маме!.. — плакала девочка.

— Нет у тебя мамы, — вдруг серьезно сказал Тимка. — Уже нет, понимаешь?

— Мама там… — Верочка показала кулачком на дверь.

— Гитлер убил твою маму. Мама умерла.

— Умерла? — переспросила девочка, оторвав кулачки от глаз и недоверчиво глядя на Тимку. — Маму в яму? — допытывалась она.

— В яму.

— Тогда я хочу к Савве!

У Тимки больно сжалось сердце. Имя Саввы вызвало тяжелые воспоминания. Он не в силах был сдержать слезы и громко, совсем по-детски, заплакал.

Теперь его утешала Верочка:

— Не плачь, Тимка, не плачь! Я буду с тобой. Хочешь, пойдем к Савве? Хочешь, Тимка?

Тимке вдруг стало стыдно своих слез, даже смешно, что его, такого большого, утешала маленькая девочка. Он поднял голову и попробовал улыбнуться сквозь слезы:

— А я и не плачу, Верочка. Это я тебя передразниваю.

— А слезки почему?

Она лукаво улыбнулась. На ее глазах больше не было слез, она снова была той Верочкой, с которой так любил играть Тимка. Он вытер покрасневшие глаза. Повеселевшая Верочка уже щебетала, как прежде:

— Давай в прятки играть, хочешь?

Она уже вскочила на стройные ножки. Тимка вспомнил, что еще недавно Савва, Верочка и он, веселые и беззаботные, играли на огороде в прятки и смеялись над тем, как забавно пряталась Верочка. Подлезет под куст картошки, закроет глаза руками и звонко кричит: «Уже! Ищите!»

Это воспоминание развеселило Тимку:

— Прячься, Верочка!

Девочка быстро побежала к двери, как белка перепрыгнула через высокий порог и исчезла.

— Подожди… Сейчас спрячусь… — звенел ее голосок.

Тимка зажмурил глаза, прикрыл ладонями лицо — точно так, как раньше, в счастливые дни. Хотелось забыть обо всем: о войне, о фашистах… Он отгонял от себя мысли о случившемся. Но это деланное, внешнее равнодушие к пережитому не принесло ему успокоения. До слуха доносился рев моторов: по главной улице села двигались вражеские колонны. Нет, нельзя забыть пережитое!

А Верочка молчала. Вероятно, уже спряталась. Тимка оторвал ладони от глаз, улыбнулся, представив себе Верочку с зажмуренными глазами где-нибудь под кустом смородины.

— Уже? — громко спросил он.

В ответ совсем близко от клети послышались всхлипыванья. Тимка выглянул в дверь. Верочка, беспомощно опустив руки, плакала.

— Что ты, Верочка? Почему не спряталась?

— Так где же мне спрятаться? — жалобно спросила она, подняв на Тимку глаза, полные слез.

Тимка обвел взглядом сад. Только теперь он рассмотрел его по-настоящему: сад был вытоптан, опустошен. Смятые колесами автомашин, лежали на земле роскошные кусты черной и красной смородины. Высокая трава была прибита сотнями ног. Сад просвечивал из конца в конец. На деревьях почти не осталось листьев. Спрятаться, действительно, было негде…