7 историй для девочек - Дюма Александр - Страница 40

– Вот вы какая настоящая русская сваха! Самая разрусская, московская, а еще носите немецкую фамилию! И вам не стыдно! – смеялся он.

– А ты почтительнее будь со старшими, мальчуган! Я тебя, небось, с пеленок знаю и за вихор трепала в детстве не раз! – весело отшучивалась та. – Небось помнишь, да не скажешь, так ты и не смей меня моей немецкой фамилией попрекать. А то ведь и не посмотрю на то, что ты под потолок вырос и за ушко да и на солнышко живо вытащу, только держись у меня.

– Ха, ха, ха! – весело рассмеялась молодежь при этой шутке.

– А не отпраздновать ли нам сегодня же столь торжественное событие! Не взять ли тройку, да не прокатиться ли по морозцу крещенскому. Ведь еще не поздно и к вечернему чаю успеем вернуться за глаза! – предложил Сила Романович и тут же сконфузился, точно сказал Бог весть какую нелепость.

– А баронесса ее превосходительство за старшую у нас соблаговолит быть, – развил дальше его идею Толя и скосил на баронессу хитро прищуренные глаза. – Вот молодчина-то, что придумал Силушка Романович. Люблю друга за ум! – в восторге от плана молодого человека, неистовствовал он.

– И так это ты всегда хорошо придумаешь, Сила, – одобрила и Бэтси своего двоюродного брата.

– Едем! Едем, господа! Нечего терять драгоценного времени! – суетился Толя.

– Да ты совсем никак ума рехнулся, мой голубчик. Ты меня-то спросил раньше, разрешу ли я ехать вам, да и поеду ли я вообще с вами, – притворно сердитым голосом накинулась на юношу баронесса.

Но тут молодежь окружила ее со всех сторон и стала так трогательно просить исполнить их желание поехать с ними, что добрейшая в мире старуха, не желая огорчать молодую компанию, живо дала свое согласие.

Сила Романович и Толя помчались заказывать тройку, а Лика и Бэтси с князем и баронессою снова принялись забавлять детей.

Молодые люди очень скоро подкатили к крыльцу приюта в великолепной тройке с бубенцами, запряженной чудесными вороными лошадями. Попрощавшись с детьми и с их двумя наставницами, все шумно высыпали на крыльцо, и стали размещаться в просторном шестиместном экипаже, весело болтая и смеясь. Ямщик молодцевато гикнул, и тройка сразу, сорвавшись с места, бешено понеслась по снежной дороге.

Быстро меняясь, словно в калейдоскопе, замелькали тускло горящие фонари по обеим сторонам улиц, дворцы, величественные здания, деревья скверов, запушенные снегом, и дома с их ярко освещенными окнами. Во многих из них виднелись пышно украшенные ели, мелькали силуэты нарядно одетых взрослых и детей. Снежные комья попадали в тройку, осыпая путников к всеобщему оживлению. Снежная пыль летела прямо в лицо.

Морозный воздух щипал щеки, лоб, губы… Глаза горели, дыхание захватывало от этой бешено быстрой езды.

– Ах, хорошо! – вырвалось вместе с прерывистым вздохом из груди Лики.

– Чего уж лучше! – откликнулся ей своим мягким басом Сила Романович.

Лика посмотрела на него и не узнала в эту минуту молодого человека.

Весь ушедший в свою тяжелую шубу, с высокой бобровой шапкой на голове, широкоплечий и огромный, он казался ей настоящим косматым медведем.

А из меха шубы выглядывало доброе, открытое, улыбающееся ей, ласковое лицо, мягко сияли светлые, кроткие глаза.

– Какой он добрый, – мелькнуло у нее в голове.

– А князь еще добрее и лучше! Князь лучше всех в мире! Лучше всех! – мелькнула в ее головке новая мысль.

И она перевела ласковый взгляд на своего жениха.

Вечернее освещение и свет мелькавших по дороге фонарей наложили какой-то странный отпечаток на лицо князя. Обычной печали не было в нем сейчас. Напротив, оно точно сияло и из его глаз исходили лучи тихого безмятежного счастья. Седеющие волосы и старившие обыкновенно его лицо были не видны сейчас, прикрытые шапкой, и весь он казался радостным и оживленным.

– Вам не холодно, Лика? – озабоченно обратился он к девушке, заметив ее пристальный взгляд.

– Нет, нет, ничего! Мне так хорошо! Так славно! – поспешила она ответить.

– Еще недоставало простудить девочку! – загудел из-под собольей перелины голос баронессы, – долго ли до греха, хватила студеного воздуха и готова… Ах, уж и раскаиваюсь же я, что послушалась вас, негодные вы этакие, и согласилась ехать с вами! – добавила она ворчливо.

Быстрее помчалась тройка… Снежная пыль закрутилась сильнее, залились звонче и веселее бубенцы под дугою… Ямщик то и дело весело покрикивал на лошадей.

Никто уже теперь не говорил ни слова.

Все находились под приятным впечатлением чудесной поездки.

Было уже десять часов, когда Толя привез домой сестру.

Лика хотела немедленно пройти к матери поделиться с нею своим счастьем, но подумав, решила, что уже поздно беспокоить Марию Александровну, которая улеглась раньше обыкновенного, так как чувствовала себя не вполне хорошо, – и решила отложить разговор на завтра.

XVII

– Хана, что с тобою? Куда ты бежишь от меня, моя девочка.

– Ах, это ты papa Гари.

Хана не знала, что papa Гари дома сейчас.

– Ты плутуешь что-то, Хана, подойди-ка ко мне, моя крошка!

Маленькая японочка, проскользнувшая было мимо двери комнаты своего названного отца, вошла в кабинет по его зову.

У Ханы были заплаканные глаза сегодня и вся она казалась очень расстроенной. Ее крошечные губки казались надутыми, щеки были бледны.

И все лицо носило следы слез.

– Что такое с тобой случилось, Хана? Или ты опять не поладила с m-elle Веро? – озабоченным тоном спрашивал князь девочку.

M-elle Веро когда-то была воспитательницей самой княгини Екатерины Гариной. Теперь эта почтенная особа осталась после смерти хозяйки в княжеском доме, чтобы воспитывать маленькую японочку.

С Ханой у бедной француженки было не мало хлопот однако.

Часто старуха Веро жаловалась на девочку князю, так как какой-то капризный, непокорный бесенок вселялся частенько в дикарку, и в такие минуты Хана решительно отказывалась повиноваться своей гувернантке, не слушала ее замечаний, садилась в угол, надувала губы и целыми часами просиживала так, недовольная всем и злая на весь мир.

Обыкновенно, в такие периоды один только князь умел развлечь и успокоить маленькую капризницу.

Он звал девочку к себе, вспоминал с Ханой ее родину, голубой океан, милый Токио и пестрые цветы красивых царственных хризантем, и целые поля лотосов, любимых Ханиных цветов.

И девочка оживлялась от этих воспоминаний, веселела, утихала и делалась более кроткой и покорной; глазки ее начинали сиять, губки складываться в улыбку, и самая жизнь на чужбине переставала казаться печальной и несносной маленькой Хане.

Она брала музыкальный ящик, привезенный ею с ее родины, усаживалась на ковер, поджав ножки, и ставила себе его на колени. Тогда глаза ее принимали задумчиво грустное выражение, а тонкие пальчики бегло перебирали струны, в то время как нежный тонкий голосок напевал любимые ею песенки ее родины.

И сегодня, предполагая, что его любимицей Ханой овладело так часто посещавшее ее капризное настроение, князь притянул к себе девочку, посадил ее рядом с собою и стал озабоченно расспрашивать маленькую дикарку о причине ее недовольства.

– Смотри мне прямо в глаза, Хана! – поднимая ее кукольное личико и заглядывая в него внимательным, зорким, встревоженным взглядом, говорил он, – скажи мне откровенно, моя крошка, отчего ты такая надутая сегодня? Ты плакала опять нынче? Я хочу знать всю правду, говори.

– О, Хана не умеет плакать… – гордо и с достоинством отвечала девочка. – Разве papa Гари не знает, что Хана не умеет плакать, как другие мусме ее лет. Хана только петь да плясать умеет. Papa знает, что слез быть не может у Ханы, потому что Хана не захочет обижать своего отца.

И, как бы в подтверждение своих слов, японка схватила музыкальный ящик, положила его на колени и, поджав под себя ножки, уселась на пестрой циновке поверх ковра.

Князь Всеволод стал внимательно прислушиваться к тому, что извлекали из серебристых струн ее крошечные пальчики и думал в это же время о той милой девушке, которая дала ему слово осветить своим присутствием жизнь этого милого, но строптивого ребенка.