Покорители студеных морей - Бадигин Константин Сергеевич - Страница 26

В этой-то знаменитой церкви и служил сторожем Илья Козолуп, дружок Афанасия Сыркова.

Двери церкви Ивана Предтечи были широко открыты; их обступили крупные оптовые торговцы, приехавшие из многих стран мира. Пестрая смесь языков и наречий, многозвучный говор, ссоры, громкая ругань оглушили Сыркова. В притворе оказалось еще беспокойнее: у вощаных весов шла перебранка.

Несколько нюрнбергских купцов хотели взломать один из кругов воска, казавшийся им слишком тяжелым. Суздальский купец не соглашался. Наконец ганзеец ткнул железным прутом воск, нащупал что-то твердое. Круг разломили и, к стыду суздальца, из воска извлекли большой, тяжелый камень.

В другом конце в присутствии тысяцкого яростно спорили новгородские купцы, перемеривая кусок красного сукна иванским локтемnote 47. Тут же, в костяном ларце, находился образец рубленой серебряной гривенки.

Староста, держа в руках небольшие весы, что-то объяснял обступившим его купцам.

За маленьким столиком, окруженный торговцами, не покладая рук трудился иванский меняла. Он с большим знанием дела разбирал кучки всевозможных монет: здесь были деньги многих городов и стран, древние и самых последних дней.

Сырков знал, где искать сторожа. Дверь в подвалы была приоткрыта. Спустившись вниз на несколько ступенек, он крикнул:

— Эй, Илья!

— Кого бог принес? — послышался голос.

— Это я, Афоня Сырков.

— Обожди маленько.

Сторож, кряхтя, поднялся по лестнице:

— Афоня! Вот те раз. А я панихиду по тебе думал править. Откуда ты?

Сырков без утайки рассказал другу о событиях последних дней.

— Не быть мне в Новгороде живу: загрызут бояре, — закончил он. — Хочу к Студеному морю податься. Выручи, Илья, дай денег. Путняя долгота страшит. Из первой выручки верну, с лихвой верну.

— Под твое слово дам, — сказал сторож. — А лихвы мне не надо. Пусть монахи берут — им привышно… Пойдем, друг, — добавил он, — я тебя другой дорогой выведу, а то меж господ купцов пока проберешься, из своей рубахи вылезешь…

Через маленькую железную дверь, почти незаметную в северной стене храма, друзья вышли на площадь. Неожиданный звон новгородских церквей встретил их многоголосым хором. Со всех концов города неслись протяжные, тоскливые призывы колоколов.

— Опять усопших хоронят. Оголодал народ, — сказал Илья и перекрестился.

К вечеру, когда торг стал расходиться, через площадь проскакал на огромном взмыленном коне толстый боярин. Горожане посмеивались, глядя на толстяка с красным, вспотевшим лицом, неловко сидевшего в седле. Это был ладожский посадник.

Боярин Никита Губарев, узнав, что ладожане отбили нападение врага и опасность для крепости миновала, не выдержал и сам поехал в Новгород. Он решил все рассказать Евфимию.

«Авось поможет владыка, — думал он, подпрыгивая в седле. — Жаль Труфана Федоровича. Неужто ему пропадать?»

У дверей Софийского дома Губарев, пыхтя, слез с коня и направился в сени.

Ладожского посадника Евфимий принял в маленькой горнице. Несмотря на жаркий солнечный день, здесь было прохладно и сумрачно. Две лампадки скупо освещали темные лики святых на древних иконах, широкие скамьи вдоль стен, дубовое кресло, на котором сидел владыка, и тяжелый резной стол. Не вставая, Евфимий зажег восковую свечу от огня лампадки. В горнице стало светло.

— Садись, боярин, — сказал новгородский архиепископ, — сказывай… Любо мне при лампадах думать, — добавил он, — голове легче, глазам вольготнее и на душе покой.

— Трех коней загнал, владыка, — волнуясь, начал посадник, — на четвертом к тебе прискакал!..

— Как свей, боярин? — нетерпеливо перебил владыка.

— Разбили свеев, — оживился посадник, — многих в полон похватали! Корабль свейский в Ладожке стоит — заполонили.

— Добро, хорошо службу правишь, Никита Афанасьевич! — похвалил владыка. — А я подумал, не за помогай ли ты прискакал. Говори, в чем нужда твоя.

Посадник вытер потный лоб:

— Измена в Новгороде, владыка… Мои люди гонца к свеям перехватили. Во всем переветник признался… — Губарев запнулся.

Архиепископ сурово глянул из-под насупленных бровей:

— Сказывай дале, боярин.

— Амосова старшого сгубить похотели, — понизил голос Никита Губарев. — Свеям о том писано.

— Кто гонца слал? — недобрым голосом спросил владыка. Никита Губарев оглянулся по сторонам, медля с ответом.

— Говори! — грозно приказал Евфимий. — Говори; боярин!

— Владыка, — жалобно отозвался посадник, — и стен ноне боюсь! — На выпуклых глазах его показались слезы. — Отец милостивый, не выдай, тебе как на духу…

Взглянув на Евфимия, он понял, что медлить нельзя.

— Боярина Борецкого холопа поймали, Вьюном прозывается, другой, Калика Иван, толмач боярский, к свеям ушел. А воровскую грамоту дал Миланио, что у Борецкого лекарем.

Никита Губарев едва дышал. Пот катился с него ручьями.

— Правду ли говоришь, боярин?

Посадник встал и перекрестился, глядя на икону.

— Вьюн на правеже поведал. Здесь он, владыка. Евфимий поднялся и, тяжело опираясь о посох, сделал несколько шагов.

— Феодор, — позвал он, приоткрыв дверь.

— Я здесь, владыка.

— За боярином Борецким пошли, отче, пусть не медлит.

— Сейчас, владыка… — отозвался казначей. — В гридне двое гонцов тебя дожидаются, — добавил он, — с Пльскова гонец да наш монастырский с Шелони. Сказывают, ждать не мочно им.

— Зови, отче! — решил Евфимий.

Вернувшись на место, владыка поправил оплывшую свечу.

— А ты не бойся, боярин, — взглянув на испуганное лицо посадника, ободрил он. — Бог не выдаст, свинья не съест.

Дверь, скрипнув, открылась, в горнице появились двое: высокий боярин в доспехах и костлявый монах в черной суконной одежде. Оба были покрыты дорожной пылью.

— Благослови, владыка! — в один голос сказали они, подходя к Евфимию.

Архиепископ благословил.

— С чем, боярин, пожаловал? — обратился он к псковичу.

— Беда, владыка! Рыцари пльсковскую землю воюют. Посады жгут и грабят, церкви святые рушат. — В голосе псковича послышались слезы. — Помогу у старшего брата, Новгорода Великого, молим… Поддержи, владыка!

Псковский гонец упал на колени.

— Вече соберем, — ответил Евфимий. — Без новгородского слова не мочно бранные дела решать. Встань, боярин, будь в надежде… А ты с чем? — обратился он к монаху.

Чернец посмотрел на владыку, на бояр и твердо сказал:

— Тебе одному послан сказать, владыка:

— Пообождите в гридне маленько, — согласился Евфимий. — Ты, боярин, и ты, Никита Афанасьевич. А я пока церковными делами займусь.

Дверь за боярами закрылась, владыка взглянул на монаха.

— Мужики Коневскую пустынь пожгли, — сказал чернец. — На иноков с дрекольем, вилами да топорами вышли… Посекли, покололи старцев многих. Отца игумна сгубили.

Чернец говорил, что топором рубил, отчеканивая каждое слово.

— Причина в чем? — спокойно спросил владыка.

— Кричали мужики, будто земли их исконные, угодья бортьевые да ловли рыбные монастырь своевольно захватил — вся причина в том.

Владыка молчал, ничем не высказывая своих мыслей.

— Накорми чернеца, отче! — сказал он появившемуся в дверях казначею. — А ты приберись с дороги, брате, отдохни.

Стало тихо. Евфимий, творя молитву, беззвучно шевелил губами. Скрипнула дверь. В горницу вошел боярин Борецкий.

— Благослови, владыка!

Словно не слыша, Евфимий долго смотрел на Борецкого. Казалось, он видел его первый раз.

— Садись, боярин.

— Зачем звал, владыка? — спросил Борецкий. Он осторожно присел на край скамьи, будто боясь сломать ее.

— Так, боярин… — гневно начал Евфимий. — Против Новгорода, господина твоего, против Софии святой! Людей русских врагам продаешь!

— Облыжно то, владыка! — поднялся с места Борецкий. — Против Новгорода никогда думы не держал.