Сильвия и Бруно - Кэрролл Льюис - Страница 49

— Наверно, будет, — с сомнением произнесла Сильвия. — Обычно там бывает Мораль, только он слишком быстро мимо неё проскакивает.

— А он будет пересказывать эти Разности из Шекспира?

— Да нет, он их покажет. Он ведь совсем не знает слов. Когда я увижу, в кого он переоделся, я сама скажу Лягушкам, как зовут этого Персонажа. Им всегда не терпится об этом узнать. Слышите, они уже выкрикивают: «Как? Как?» — В самом деле, так оно и было; правда, это звучало как самое обычное кваканье, но когда Сильвия объяснила, я сразу понял, что они говорили не «Квак!», а «Как?»

— Слишком уж торопятся знать, — подтвердил я. — Послушай, а им вправду так интересно?

— А вы как думали? — ответила Сильвия. — Иногда они начинают спрашивать даже за несколько недель до представления!

(Уж теперь-то, когда услышите озабоченное кваканье лягушек, будьте уверены: это они интересуются новыми Шекспировскими «Разностями» в исполнении Бруно. Здорово, правда?)

Но в конце концов этот хор был прерван самим мальчиком, который внезапно выскочил из-за кулис и с разбегу ринулся в ряды зрителей, чтобы навести в них порядок.

Потому как самая старая и самая толстая Лягушка, которая ни за что не давала повернуть себя головой к сцене, отчего и не могла увидеть, что на ней будет происходить, безостановочно копошилась на своём месте и уже опрокинула нескольких своих соседок, а другие по её милости развернулись в обратную сторону. А ведь что пользы, говорил Бруно, исполнять «Разности» Шекспира, когда никто на это не смотрит (вы же понимаете, меня он считал за никого). Так что он принялся орудовать прутиком, чтобы расшевелить лягушек и принудить их скорее поднять мордочки — точно как вы, бывает, черпаете ложечкой чай в чашке — пока у большинства из присутствующих по крайней мере по одному большущему тупому оку не уставилось на сцену.

— Лучше сядь вместе с ними, Сильвия, — сказал он почти с отчаянием. — Вот этих двух я столько раз усаживал рядышком, чтобы они смотрели в одну сторону, но они всё время поворачиваются лицом к соседям!

Сильвия подчинилась и заняла место в качестве «Церемониймейстерши», а Бруно снова исчез за сценой, чтобы закончить одевание для первого «кусочка».

— Гамлет! — внезапно объявила девочка тем чистым и звонким голосом, который я так хорошо знал. Кваканье моментально смолкло; я и сам тот час повернулся к сцене, любопытствуя видеть, как Бруно намеревается изобразить перед нами лучшего Шекспировского Персонажа.

Согласно этому выдающемуся интерпретатору данной Драмы, Гамлет был облачён в короткий чёрный плащ (который он постоянно прикладывал к лицу, словно крепко страдал зубами) и при ходьбе необычайно выворачивал носки. «Быть или не быть!» — радостно сообщил Гамлет, после чего пару раз перекувырнулся через голову, в результате уронив свой плащ.

Я почувствовал лёгкое разочарование: на мой взгляд, в трактовке Бруно этой роли недоставало достоинства.

— А дальше он не будет произносить текста? — шёпотом спросил я Сильвию.

— Похоже, не будет, — пролепетала Сильвия. — Он всегда скачет через голову, когда не знает слов.

Но Бруно своими действиями сам ответил на мой вопрос — он попросту сбежал за кулисы, а Лягушки сразу же принялись выспрашивать имя следующего Персонажа.

— Сейчас узнаете! — прикрикнула на них Сильвия и усадила на место двух-трёх Лягушат, которые изо всей мочи пытались повернуться к сцене спиной. — Макбет, — пояснила она, когда Бруно появился вновь.

Макбет был завёрнут во что-то непонятное — оно огибало одно плечо, устремлялось под мышку другой руки и, как мне подумалось, должно было сойти за шотландский плед. В руке Макбет держал колючку, при этом он сильно отставил руку вперёд, словно сам немного боялся об неё уколоться.

— Похоже на кинжал? — спросил Макбет несколько смущённым голосом, и тут же все Лягушки хором воспряли: «Слабо! Слабо!» (Я уже вполне научился понимать их кваканье.)

— Это похоже на кинжал! — объявила Сильвия не допускающим возражений тоном. — Лучше придержите язычки! — И кваканье вновь смолкло.

Насколько я знаю, Шекспир нигде не сказал, будто Макбет имел в частной жизни какую-нибудь эксцентричную привычку вроде кувыркания через голову, но Бруно, похоже, считал такое обыкновение существенной частью характера свой новой роли, поэтому, покидая сцену, проделывал одно за другим ловкие сальто. Спустя пару секунд он вернулся, приладив на подбородок клок шерсти (вероятно, оставленный на той самой колючке какой-нибудь проходившей мимо овечкой), из которой получилась замечательная борода, спускавшаяся почти до земли.

— Шейлок! — объявила Сильвия. — Нет, прошу прощения, — быстренько поправилась она, — король Лир! Я короны не заметила. — (И точно: у Бруно на голове была корона — одуванчик с вырезанной точно по размеру его головы сердцевиной.)

Король Лир скрестил руки на груди (чем подверг свою бороду серьёзной опасности) и тоном терпеливого объяснения произнёс: «Король, в каждом дюйме король!»; затем сделал паузу, словно в раздумье, как бы это поубедительнее доказать. Здесь, при всём моём уважении к Бруно как Шекспироведу, я всё-таки обязан высказать мнение, что Поэт никак не помышлял, будто все три его великих трагических героя будут настолько схожи в своих привычках; кроме того, не думаю, что он принял бы дар ловко совершать кувырки через голову в качестве хоть малейшего доказательства королевского происхождения. Но оказалось, что король Лир, поразмышляв пару минут, не смог придумать другого довода в поддержку своего королевского сана; к тому же это был последний «кусочек» Шекспира («Мы никогда не показываем больше трёх», — шёпотом объяснила Сильвия), поэтому прежде чем покинуть сцену, Бруно исполнил перед зрителями длинную серию кувырканий, отчего восхищенные Лягушки разом закричали: «Мало! Мало!» — это они так бисировали, по моему разумению. Но больше Бруно не появлялся, пока не счёл, что самое время приступить к Сказке.

Когда он вышел в своём натуральном виде, я отметил замечательную перемену в его поведении. Он, видимо, держался того взгляда, что привычка кувыркаться должна быть всецело принадлежностью таких незначительных личностей, как Гамлет и король Лир, а что до Бруно, то ему никак не следует настолько ронять своё достоинство. В то же время мне сразу бросилось в глаза, как он страшно застеснялся, выйдя на сцену без театрального костюма, который бы скрывал его, и хотя он несколько раз начинал: «Жила-была Мышка...» — но его глаза беспомощно метались то вверх и вниз, то в разные стороны, словно он искал, с какой стороны света ему лучше рассказать свою Сказку. У одной оконечности сцены возвышался стебель наперстянки, отбрасывавшей на сцену густую тень. Вечерний ветерок легонько раскачивал его из стороны в сторону, и это место показалось рассказчику самым удобным пристанищем. Остановив свой выбор на именно этой части света, он, не раздумывая ни секунды, вскарабкался по стеблю, словно маленькая белочка, и уселся на самой верхней ветке, где чудесные колокольчики ближе всего жались друг к дружке и откуда он мог обозревать своих слушателей с такой высоты, что вся его робость улетучилась. Тогда он начал.

— Жила-была Мышка, потом ещё Крокодил, Человек, Козёл, Лев... — Я, признаться, не слыхивал, чтобы «действующие лица» вводились в рассказ с такой беспорядочной лихостью и в таком количестве; я, сказать по правде, онемел от неожиданности. Сильвия и сама изумленно раскрыла рот, чем и воспользовались три Лягушки, которых представление и так уже изрядно утомило — они беспрепятственно упрыгали назад в свою яму.

— Мышка нашла Башмак, и подумала, что это Мышеловка. Поэтому она влезла в него и сидела всё дольше и дольше...

— А почему она не выходила? — поинтересовалась Сильвия. Я даже решил, что на неё была возложена задача вроде той, которую с успехом выполнял Хор в Греческой Трагедии — при помощи целого ряда вовремя сделанных вопросов она должна была то поощрять рассказчика на дальнейшее изложение дела, то сдерживать его разглагольствования.