Сильвия и Бруно - Кэрролл Льюис - Страница 45

— Вы мне напомнили, — сказал Эрик. — При получении телеграммы платить не нужно. Ну что, справимся в почтовом отделении? — И он, взяв леди Мюриел под руку, зашагал в направлении телеграфного пункта.

— Наверняка Шекспир держал в голове ту же мысль, — сказал я, — когда писал: «Весь мир — театр» [66].

Пожилой граф вздохнул.

— Так оно и есть, как ни взгляни. Жизнь прямая драма — драма, в которой всего пару раз вам прокричат «бис», а уж букетов и не ждите! — в глубокой задумчивости добавил он. — И вторую половину жизни мы проводим в сожалениях о том, чего натворили в первую половину!

— А весь секрет получения удовольствия, — продолжил он прежним бодрым тоном, — заключается в напряжённости чувства!

— Только не в современном эстетическом смысле, я полагаю? Помните ту девицу из «Панча», что неизменно начинает разговор словами: «Скажите, вы чувственны?» [67]

— Ни в коем случае! — подхватил граф. — Единственное, что я имел в виду, так это напряжение мысли — концентрированного внимания. Мы упускаем добрую половину того удовольствия, которое могли бы получить от жизни, фактически по невнимательности. Возьмите любой пример: не имеет значения, насколько тривиальным может оказаться данное удовольствие, — принцип везде одинаков. Положим, X и Y читают один и тот же второсортный роман, взятый в библиотеке. X совершенно не даёт себе труда вникнуть в отношения характеров, от которых, возможно, и зависит интерес рассказа; он перескакивает через все описания обстановки или пейзажа и бегло пролистывает места, которые кажутся ему скучными, а тем пассажам, которые всё-таки прочитывает, едва ли уделяет достаточно внимания. Он продолжает читать просто от неспособности найти иное занятие — несколько часов подряд, пока не вынужден отложить, наконец, книгу: он достиг «финиша» в состоянии изнеможения и подавленности! Y вкладывает в чтение всю свою душу, исходя из того принципа, что «раз уж стоит что-то делать, то стоит это делать хорошо»: он вдумывается в заглавие, «мысленным взором» [68] оглядывает место действия, коли уж автор затеял его описание; и, что лучше всего, он решительно захлопывает книгу в конце главы, даже находясь на пике интереса, и обращается к другим делам. А когда в следующий раз он выкроит для чтения часок-другой, то возьмёт в руки книгу словно голодный, садящийся за стол, и когда чтение закончено, он возвращается к дневным трудам «как бы подкрепившийся исполин» [69]!

— Но что если написанное в той книге — чепуха, и не заслуживает ни малейшего внимания?

— Допустим, что так, — ответил граф. — И в этом случае моя теория срабатывает, уверяю вас! Читатель X ведь ни за что не обнаружит, что это чепуха, но дотащится до самого конца и постарается уверить себя, что получил удовольствие. Y спокойно захлопнет книгу, прочитав дюжину страниц, пойдёт в библиотеку и возьмёт себе лучшую! У меня есть ещё одна теория в дополнение к теории о радостях Жизни... Я не утомил вас своими рассуждениями? Боюсь, вы сочтёте меня просто говорливым стариканом.

— Вовсе нет! — поспешил ответить я. Да и кого, в самом деле, могла бы утомить светлая печаль, звучащая в этом спокойном голосе?

— Моя теория заключается в том, что нам следовал бы научиться переживать радости быстро, а страдания медленно.

— А зачем? Сам-то я поступаю как раз наоборот.

— А вы научитесь переживать медленно искусственное страдание — ведь оно может быть самым ничтожным, по вашему вкусу, — и тогда, стоит подступить настоящему страданию, сколь угодно жестокому, всё, что от вас потребуется, так это не торопить своих чувств — и от него следа не останется!

— Весьма похоже на правду, — сказал я. — Как насчёт удовольствий?

— Переживая удовольствия быстро, можно вкусить их в жизни гораздо больше. Оперой вы наслаждаетесь три с половиной часа. Допустим, что вместо этого я прослушаю её за полчаса. Тогда я смогу получить удовольствие от семи опер, пока вы слушаете только одну!

— Но это лишь при условии, что у вас есть оркестр, способный так для вас сыграть, — возразил я. — Такой оркестр ещё сыскать надо!

Пожилой граф улыбнулся.

— Мне уже довелось слышать, как была сыграна музыкальная пьеса, и отнюдь не короткая, сыграна от начала до конца со всеми переходами и вариациями — в три секунды!

— Когда? И как? — вырвалось у меня. Мне вновь почудилось, будто я начинаю грезить.

— Была у меня музыкальная шкатулка, — преспокойно ответил граф. — Когда её завели, регулятор, или что там у неё, сломался, и вся пьеса пронеслась, как я сказал, за три секунды. При этом были сыграны все ноты до единой!

— Но доставило ли это вам удовольствие? — продолжал я расспрашивать со всей настойчивостью следователя, ведущего перекрёстный допрос.

— Нет, не доставило, — искренне признался граф. — Но ведь, сами посудите, я же не приучен к такого рода музыке!

— Мне бы очень хотелось опробовать ваш метод, [70] — сказал я, а так как именно в этот момент Сильвия с Бруно подбежали к нам, то я оставил их в компании с графом и зашагал по платформе, упиваясь тем, что каждое положение этой неписанной пьесы сейчас разыгрывается ради меня одного.

— Как, разве граф уже устал от вас? — спросил я, когда детишки меня нагнали.

— Нет! — выпалила Сильвия. — Он хочет купить вечернюю газету. Поэтому Бруно собирается сыграть роль мальчишки-разносчика!

— Запросите же хорошую цену! — крикнул я им вслед.

Пройдя несколько шагов, я вновь наткнулся на Сильвию.

— Ну как, дитя моё, где же твой мальчишка-разносчик? Не смог раздобыть вечерней газеты?

— Он побежал через пути к газетному ларьку, — ответила Сильвия, — и вон уже бежит с газетой назад — ой, Бруно, тебе следовало пойти на мостик! — Ведь уже раздавалось «чух-чух» приближающегося экспресса. Внезапно выражение ужаса появилось на лице девочки. — Ой, он упал на рельсы! — крикнула она и ринулась вперёд с такой скоростью, что у моей попытки задержать её не оставалось шанса.

Но тут рядом появился страдающий одышкой пожилой Станционный Смотритель; не на многое он был способен, бедняга, но тут оказался на высоте, и покуда я ещё только оборачивался к Сильвии, он всей лапищей схватил девочку за платьице, чем и спас её от неминуемой гибели, навстречу которой та устремилась. Моё внимание настолько было поглощено этим событием, что я едва заметил метнувшийся силуэт в лёгком сером костюме, который оторвался от заднего края платформы и в следующий момент уже оказался на путях. Если только можно в такую ужасную минуту уследить за бегом времени, то в распоряжении бросившегося, пока экспресс не налетел на него, оставалось полных десять секунд, чтобы пересечь пути и подхватить Бруно. Удалось ему это или нет, совершенно невозможно было угадать — экспресс уже пронёсся мимо, и всё было кончено, жизнью или смертью. Когда рассеялось облако пыли, вновь открыв взгляду железнодорожные пути, мы с замиранием сердца увидели, что ребёнок и его спаситель невредимы.

— Полный порядок! — весело бросил нам Эрик, пробираясь к платформе. — Он больше напуган, чем поврежден.

Эрик поднял малыша к протянутым рукам леди Мюриел, и бодро, будто ничего не случилось, взобрался на платформу; однако он был словно смерть бледен и тяжело опёрся на руку, которую я ему поспешно предложил, опасаясь, что он не устоит на ногах.

— Я просто... присяду на минутку... — машинально проговорил он. — А Сильвия где?

Сильвия подбежала к нему и обхватила руками за шею, рыдая в голос.

— Ну-ну, не надо, — пробормотал Эрик с непривычным выражением глаз. — Ничего не произошло такого, что нужно оплакивать. Ты сама чуть не погибла ни за что.

— За Бруно! — всхлипнула девчушка. — И он бы сделал то же для меня. Правда, Бруно?

— Конечно, сделал бы! — откликнулся Бруно, ошеломленно оглядываясь.

Леди Мюриел молча поцеловала его и опустила на землю. Затем велела Сильвии подойти, взяла её за руку и сделала детям знак возвращаться туда, где сидел граф.