Линия судьбы - Рощина Наталия - Страница 30

— Гоша, иди обедать! — Любовь Ивановна позвала сына, когда все было окончательно готово. Ей хотелось, чтобы он поскорее разбавил своим присутствием их молчаливую компанию. Любовь Ивановна никак не могла определиться с темой для разговора. Ее это тяготило, а Ксению, казалось, нет.

— Иду! — раздался голос Гоши. Потом чуть громче зазвучала музыка — любимые Ксенией мелодии из фильма «Шербурские зонтики».

— «Уезжаешь, милый, вспоминай меня…», — поставив локти на стол, подпела она, едва заслышав первые аккорды. Они уносили ее в романтику первой любви, первых поцелуев. И все это было связано с Гошей. Ксения не заметила, как первая за долгое время улыбка тронула ее губы. Этого никто не заметил. — Обожаю этот фильм, Катрин Денев, волшебная музыка.

— Да, замечательная картина и очень поучительная для молодежи всех поколений, — заметила Любовь Ивановна, раскладывая по тарелкам аппетитное рагу и тушеную курицу.

— Поучительная? — насторожилась Ксения. Она никогда не думала об этой истории, как о поучительной. Просто разбилась любовь двух совсем молодых, неопытных людей и некому было помочь. И вопрос о том, счастливы ли они друг без друга, остается открытым.

— Да, милая. Дети не всегда прислушиваются к тому, что советуют родители, а потом расплачиваются за это всю жизнь.

— Мне кажется, любовь и разбилась из-за того, что девушка согласилась с доводами матери. Они так любили друг друга, а победила меркантильность, недоверие, — медленно выговаривая слова, заметила Ксения.

— Настоящее чувство выдержало бы такое легкое испытание, как разлука.

— Легкое?

— Любовь имеет свойство сужать и растягивать временное пространство. Настоящая — сужает. Липовая — растягивает и теряется в нем, расплывшемся, полном страхов, отчаяния, — продолжала Любовь Ивановна, не замечая, как все больше напрягается Ксения. — Взрослым людям всегда виднее со стороны. Любовь слепа и порой эгоистична. Она очень странная — ласковая и жестокая, страстная и холодная, но всегда желанная.

— Для кого вы это сейчас говорите? — Ксения положила руки на колени и, выпрямив спину, вызывающе посмотрела на нее.

— Вы о чем? — усаживаясь напротив Ксении, спросил Гоша. Он успел заметить, как побледнело се и без того обескровленное, казавшееся безжизненной маской лицо. Бросив предостерегающий взгляд на мать, он быстро отломил кусочек хлеба и загремел вилкой по тарелке.

— Мы? Да так… — Любовь Ивановна недоуменно подняла брови, услышав непривычный шум. — О родительской прозорливости, об ошибках молодости, о любви.

— О любви?

— Да, а по-твоему, нам с Ксенией нельзя говорить на такую тему?

— Я не против, но почему у Ксении такое лицо? Ксюша, все в порядке?

— Как никогда, — постукивая вилкой по столу, ответила она.

— Ты что расшумелся? — Любовь Ивановна протянула Гоше хлеб.

— Я? — в свою очередь наигранно удивился Гоша и многозначительно посмотрел на Любовь Ивановну. — Это Ксения барабанит.

— Давайте обедать, — Любовь Ивановна взяла кусочек хлеба и замерла, увидев, что Ксения в упор смотрит на нее.

— Гоша, мама пытается обратить твое внимание на то, что советы родителей обычно предостерегают от неверных решений, — медленно произнесла Ксения, делая ударение на слове «твое». — Ты что-то не уловил с первого раза.

— Почему мое? — прожевывая, поинтересовался Гоша.

— Потому что я камнем могу повиснуть на твоей шее. Я потяну тебя на дно. Так что еще есть время подумать и освободиться от груза, который с годами будет становиться все тяжелее.

— Ксения, ты обижаешь и меня, и Гошу, — Любовь Ивановна развела руками. Она не хотела открыто признавать, что Ксения попала в точку. — За что, милая? За то, что мы пытаемся создать для тебя мир добра и спокойствия? Кажется, ты всегда была лишена этого, не так ли?

— Какая разница, чего я была лишена, если теперь я боюсь войти в собственную квартиру! — повысив голос, ответила Ксения. Она поднялась и подошла к окну, потом резко отшатнулась и, повернувшись, подкатила полные слез глаза к потолку. — Я никогда не смогу выйти на балкон, прикоснуться к перилам. Я не смогу смотреть вниз, боясь увидеть на асфальте его тело. Все мое детство прошло в страхе из-за него, но сейчас я испытываю жалость к отцу. До чего нужно себя довести, чтобы добровольно броситься вниз? Ведь он был в трезвом уме, не пьян.

— Не надо, Ксюша, — попросил Гоша.

— А мама… — не обращая на него внимания, продолжала Ксения. — Ее вещи в шкафу, вышивка в кресле, флакон духов, недочитанные журналы, тапочки… Декорации… Остались декорации к прошлой жизни.

— Ксения, милая, давай сейчас не будем об этом, — Гоша подошел и обнял ее за плечи. Она мягко повела ими, освобождаясь от прикосновения.

— А о чем мы будем? — вытирая слезы, спросила она. — Попытайся представить себе: о чем?

— О том, что пройдет время и все уляжется. О том, что здесь ты обретешь второй дом, — ответила за Гошу Любовь Ивановна. И увидела, как та качает головой. — Да не умею я читать твои мысли! Ответь что-нибудь вразумительное, ради бога!

— Я очень вам благодарна, — сжав руку Гоши, тихо сказала Ксения. Потом словно спохватилась и резко выпустила его ладонь из своей. — Меня раздирают противоречивые чувства. Первое — боязнь остаться одной, второе — желание одиночества. Пожалуй, второе сильнее. Я хочу переварить все, что случилось. В больнице было много времени, но я как-то не о том думала. Жизнь за окном, казалось, больше меня не касается. Сейчас все по-другому. Я должна идти дальше. Как? Для чего, черт подери, я появилась на свет? Неужели ради того, чтобы пережить этот ад кромешный? Я обязана найти смысл. Об этом я и хочу подумать.

— Я помешаю? — тихо спросил Гоша.

— Думаю, нам нужно какое-то время не встречаться, — отведя взгляд, ответила Ксения.

— Может быть, не сегодня, дети? Не в этот первый день возвращения в реальность, — засуетилась Любовь Ивановна. Она продолжала играть роль миротворца, противоречащую ее истинным мыслям и намерениям.

— А я не вернулась, я навсегда осталась в том душном августовском вечере. Сейчас он пугает меня меньше, чем будущее, — с вызовом произнесла Ксения. Она решительно подошла к проему кухонной двери, жестом остановила Гошу. — Я переоденусь и все-таки поеду домой.

— Переночуй, поспи. Может быть, завтра ты будешь думать иначе.

— А послезавтра снова по-новому. На что это похоже? — зло сверкнув глазами, спросила Ксения.

— Я провожу тебя, — Гоша был сам не свой, но понимал, что спорить бесполезно. — Это я могу для тебя сделать?

— Да, спасибо.

Когда Ксения вышла из кухни, Гоша медленно опустился на стул, обхватил голову руками. Ища поддержки, посмотрел на мать. Она ковыряла вилкой остывшее рагу, время от времени поглядывая на Гошу.

— Мама, я ничего не понимаю. Что мы сделали не так?

— Это вопрос, который ты будешь задавать себе всю жизнь, — ответила Любовь Ивановна и, многозначительно посмотрев на сына, добавила: — Всю жизнь, если решишь связать ее с Ксенией.

Негодование читалось на лице Гоши, но через несколько мгновений оно сменилось выражением обреченности.

Борис был единственным человеком, не считая матери, кому Гоша мог сказать все или почти все. Настал тот момент, когда держать все в себе больше не было сил. Хотя Краснин настолько хорошо знал своего товарища, что ему не нужно было долго объяснять, в чем дело. Он давно догадывался о причинах Гошкиной понурости, рассеянности, полного безразличия ко всему: рядом с Виноградовым не было его прекрасной спутницы. К тому же, как говорится, мир тесен, и вскоре даже без желания на то Гоши, Борис без подробностей знал все, что произошло с Ксенией и ее семьей. В самом начале семестра слухи с невероятной скоростью облетели институт, на время застряли на языках студентов, вытеснив все текущие новости. Время шло, а история Гоши и его невесты обрастала все новыми душераздирающими подробностями. О Виноградове и его девушке не говорили только самые ленивые и инфантильные, а таких в студенческой среде очень мало. Быть на слуху — дело непростое. Борис видел, с каким лицом его всегда такой веселый и жизнерадостный товарищ входит в аудиторию. Груз неприятностей изменил его до неузнаваемости. Всегда такой легкий в общении, он перестал быть на себя похожим. Руководитель его дипломной работы, Виктор Алексеевич, высказывал недовольство по поводу его несобранности, но в ответ получал только молчание.