Август - Уильямс Джон - Страница 63

— Возвращайся домой. Скажи моему отцу, что я скоро уйду отсюда и вернусь к мужу в своей повозке, так что пусть он меня не ждет.

Приск продолжал топтаться на месте и не уходил.

— Говори, — приказала я.

— Твой отец желает, чтобы ты вернулась со мной.

— Скажи моему отцу, что я всегда выполняла свой долг перед мужем. Я сейчас занята — ступай прочь. Я приеду к нему позже.

Приск удалился, а я начала было рассказывать Семпронию Гракху о полученной мной новости, но тут передо мной предстал Овидий и начал читать свое стихотворение, посвященное мне; я не могла его прерывать.

Когда–то я знала его наизусть, но теперь не могу вспомнить из него ни слова. Странно — то были замечательные стихи. Насколько мне известно, Овидий так никогда и не включил его ни в один из своих сборников; он объяснял это тем, что стихотворение принадлежит одной лишь мне, и никому более.

Я так больше никогда и не увиделась со своим мужем: к тому времени, как мой отец достиг Путеол, он уже умер; болезнь, причину которой врачи так и не нашли, была скоротечной и, надеюсь, не слишком мучительной. Он был хороший человек и всегда относился ко мне по–доброму; боюсь, он так и не узнал, что я на самом деле о нем думала. Полагаю, отец никогда не простил мне того, что я не поехала вместе с ним в Путеолы в ту ночь.

…Трюфели — в тот вечер на вилле Семпрония Гракха нас потчевали трюфелями. Земляной привкус этого черного хлеба напомнил мне о них и воссоздал в моем мозгу картину того памятного вечера, когда я во второй раз стала вдовой.

V

К Юлии — стихотворение, приписываемое Овидию (около 13 года до Р. Х.)

Беспокойный, бесцельно брожу я мимо храмов и кущ, где

Боги обитают — те самые боги, что молиться зовут к себе

Путников, вставших на отдых в древних кущах, там, где

В деревья на памяти смертных жадно топор не вгрызался.

Где задержаться бы мне? Янус недвижно следит

За моим к нему приближеньем, но мимо него прохожу

Быстрее, чем глаз замечает любой — но не его.

Дальше иду.

Вот Веста [56] — надежна, даже в чем–то мила, полагаю.

К ней я взываю, но нет мне ответа — Веста разводит огонь,

Пищу готовит кому–то.

Машет небрежно рукой, все так же

Склонясь над огнем.

В печали качаю я головой и дальше иду.

Вот слышу Юпитера гром.

Сверкая глазами, что требует он?

Чтоб я побожился оставить беспутную жизнь навсегда?

«Овидий, — гремит он, — где, скажи мне, конец

Твоим похожденьям любовным? стихоплетству пустому?

Позерству тщеславному?» Пытаюсь ответить, но гром

Греметь продолжает:

«Бедный поэт, твои годы уходят; тогу

Сенатора пора бы надеть; подумай о государстве иль

Попытайся хотя бы».

Оглушенный, слов больше не разбираю

И грустно следую дальше по дороге к Марсову храму.

Усталый, замираю перед очами самого грозного бога — левой

Рукой засевает он поле, а правой воздух рубит мечом.

О Марс беспредельный!

Отец всех живущих и умирающих!

Взываю с надеждой, что хоть он меня примет.

Но нет.

Могучий воитель,

Что имя дал марту — месяцу, в коем сам я родился, отринул

Меня.

Я вздыхаю: неужто нет мне места средь вас, о великие боги?

Безутешный, отторгнут почти всеми богами моей древней

Страны, прочь ухожу, отдаваясь на волю ветров — пусть

Несут меня, куда захотят.

Но чу! слышу сладкие, нежные звуки свирели,

Тамбура и флейты, музыки смеха и ветра, пение птичье

И листов трепетанье в меркнущем свете.

По слуху иду

Туда, где волшебные звуки, чтоб своими глазами увидеть

То, что в музыке слышу.

Но вот предо мною, питаемый

Родниками, что населяют грот и пещеру, быстрый поток

Лениво петляет меж трепетных лилий, в воздухе будто парящих.

Вот, говорю себе, здесь божество обитает, то, что не знал я доныне.

Нимфы в прозрачных легких одеждах справляют ночь и весну; И надо всеми, сияя красой, —

Богиня, к которой все взоры Обращены.

Ей преклоняются с радостью и молятся весело;

Улыбкой своей, нежней, чем у нашей Авроры [57], сумрак она

Разгоняет, красотой затмевая Юнону [58].

Думаю я про себя: Венера то новая с небесных высот к нам

Сошла, не видана прежде никем.

Но все знают, что ей должны поклоняться.

Привет, о богиня!

Мы оставляем старых богов почивать

В их девственных кущах.

Пусть они хмуро взирают на мир,

Пусть бранят даже тех, кто слушать их хочет.

Здесь же

Новое время настало, новая истина найдена, что спрятана

Глубоко в душе того Рима, что раньше любили мы.

Так обнимем же новое, заживем в веселье и радости;

Скоро, скоро опустится ночь, скоро все отдохнем.

Но сейчас нам дана красота, чтобы ей наслаждаться, —

Богиня,

Несущая Жизнь в эти священные кущи.

VI

Дневник Юлии, Пандатерия (4 год после Р. Х.)

Мой муж умер в тот самый вечер, когда состоялся пир у Семпрония Гракха; даже если бы я выехала немедленно, как того желал мой отец, я все равно не застала бы его в живых. Отец ехал всю ночь без остановки, и когда прибыл в Путеолы на следующий день, его самый старый и испытанный друг был уже мертв. Говорят, отец очень долго и бесстрастно смотрел на тело моего мужа, не произнося ни слова. Наконец в сухой и деловитой манере он приказал охваченным горем слугам Марка Агриппы подготовить тело для церемониального возвращения в Рим и затем, Так и не присев ни на минуту, сопровождал останки своего друга на всем протяжении их медленного и печального путешествия в Рим. Те, кому довелось видеть его, шагающего, прихрамывая, во главе траурной процессии при въезде в город, говорили, что лицо у него при этом было словно высечено из камня.

Я, естественно, присутствовала на торжественной церемонии на форуме, где мой отец выступил с надгробной речью, и сама была свидетельницей его холодности. Он ораторствовал над телом Марка Агриппы так, как будто речь шла о монументе, а не о бренных останках его друга.

Но помимо этого я могу засвидетельствовать перед миром и то, что никому не известно: после завершения траурной церемонии мой отец заперся в комнате в своем доме на Палатине и три дня не выходил из нее, даже поесть. Когда он наконец вышел, то выглядел намного старше, чем до того, и приобрел странную безразлично–кроткую манеру говорить со всеми, которой за ним прежде не водилось. Со смертью Марка Агриппы что–то умерло и в нем самом — он уже никогда не был таким, как раньше.

Жителям Рима мой муж оставил в вечное пользование сады, которые он приобрел за годы пребывания у власти, а также построенные им купальни вместе со средствами, отпущенными на их содержание; кроме того, он завещал каждому римскому гражданину по сотне сребреников; остальная часть его состояний отошла моему отцу с условием, что он распорядится ею на благо народа.

Я считала себя бесчувственной, ибо совсем не убивалась по своему мужу. За ритуальными проявлениями скорби, положенными по обычаю, я ощущала — что? — да совсем ничего. Марк Агриппа был хороший человек, и я никогда не испытывала к нему неприязни; более того, в чем–то я даже любила его. Но в душе моей не было печали.

Мне шел двадцать седьмой год; я дала жизнь четверым детям и была беременна пятым; мне во второй раз выпало стать вдовой. Я успела побывать женой, богиней и второй женщиной в Риме.

Если я и ощущала что–нибудь в связи со смертью моего мужа, то это было чувство облегчения.

Через четыре месяца после смерти Марка Агриппы я родила мальчика. Мой отец назвал его Агриппой, в честь отца. Он сказал, что усыновит его, как только он немного подрастет. Меня это мало трогало. Я была рада избавиться от той жизни, которая стала для меня тюрьмой.

…Но мне не суждено было обрести свободу. По прошествии года и четырех месяцев после смерти Марка Агриппы мой отец обручил меня с Тиберием Клавдием Нероном. Он был единственным из всех моих мужей, которого я ненавидела.