Август - Уильямс Джон - Страница 10

Я:

— Власть будет такой, какой мы сумеем ее сделать. А что касается наших противников, то этого нам знать не дано. Но если легионы Антония присоединятся к нашим, то…

Октавий повторяет с расстановкой:

— Мы даже не знаем, кто его убийцы. Нам неизвестно, кто его враги, а значит, и наши.

Меценат вздыхает, затем поднимается и, качая головой, говорит:

— Мы обсуждаем, как нам поступить, но ни разу не обмолвились о цели наших будущих действий.

Он бросает долгий взгляд на Октавия:

— Друг мой, какова твоя цель, чего ты хочешь достичь?

В течение нескольких мгновений Октавий молчит, затем внимательно всматривается в лицо каждого из нас по очереди:

— Клянусь перед вами и богами, что, если суждено мне остаться в живых, я отомщу за смерть дяди, кто бы его убийцы ни были.

Меценат, кивая:

— В таком случае наша главная забота — сделать так, чтобы ты выполнил свою клятву, для чего прежде всего следует остаться в живых. А посему нам надо действовать очень осторожно, но действовать.

Он ходит взад и вперед, словно учитель, наставляющий учеников.

— Наш общий друг Агриппа советует отсидеться здесь, в безопасности, пока не станет ясно, что делать дальше. Но это значит продолжать оставаться в неведении — так или иначе, до нас дойдут известия из Рима, но это будут слухи, в которых правда перемешана с ложью, а факты искажены в угоду своекорыстию. Распри и соображения собственной выгоды — вот и все, что будет источником нашей осведомленности.

Он поворачивается ко мне:

— Наш пылкий друг Сальвидиен советует нам первыми нанести удар, пока царит общая неразбериха. Однако, бегая с робким соперником наперегонки в кромешной тьме, ты можешь, конечно, победить, но, скорее всего, сломаешь себе шею, упав с обрыва, или окажешься там, куда вовсе не хотел попасть. Нет, всему Риму скоро будет известно, что Октавий знает о смерти дяди, поэтому он вернется без лишнего шума, и единственными спутниками его будут лишь горе утраты да друзья, а не войско, отсутствие которого почтут за благо как сторонники его, так и враги. Никто не станет нападать на сопровождаемых несколькими слугами четырех юнцов, возвращающихся домой, чтобы оплакать погибшего родственника, как никому не придет в голову сплотить вокруг них боевые силы и тем самым только насторожить врагов и придать им решимости. И если нас вознамерятся убить, то вчетвером скрыться от погони куда легче, чем целому легиону.

Мы высказали свое мнение — теперь Очередь Октавия. В наступившей тишине я думаю про себя: «Как странно, что теперь мы вдруг готовы подчиниться его решению, чего никогда не случалось раньше. Может быть, мы почувствовали в нем силу, которой не замечали прежде? Или таково стечение обстоятельств? А может быть, он обладает тем, чего нет ни в одном из нас? Подумаю обо всем этом на досуге».

Наконец Октавий прерывает молчание:

— Сделаем так, как советует Меценат. Оставим большую часть наших пожитков здесь, как будто собираемся вскоре вернуться, а сами завтра же двинемся в путь, стараясь как можно скорее попасть в Италию, но не в Брундизий — там стоит легион, и неизвестно, чего от него ждать.

— Тогда в Отрант, — вставляет Агриппа, — к тому же это ближе к Риму.

Октавий согласно кивает.

— Теперь ваш черед сделать выбор: тот, кто вернется со мной, навеки свяжет свою судьбу с моей. Другого пути нет, как нет и дороги назад. Я ничего не могу обещать вам, кроме того, что выпадет на мою долю.

Меценат зевает — он снова стал самим собой.

— Мы прибыли сюда на зловонной рыбацкой посудине, и, если мы сумели снести это, нам уже ничего не страшно.

— Это было так давно, так давно, — говорит Октавий с грустной улыбкой.

На этом мы желаем друг другу доброй ночи и расходимся.

Я один в своем шатре; на столе, за которым я пишу эти строчки, мирно потрескивает светильник; сквозь приоткрытый полог шатра я вижу над горами первые проблески зари. Всю ночь я не сомкнул глаз.

В мирной тишине раннего утра события прошедшего дня кажутся бесконечно далекими и нереальными. Я знаю, что отныне ход моей жизни — и не только моей — круто изменился. Интересно, что думают остальные? Догадываются ли они? Знают ли они, что в конце выбранного нами пути нас ждет или смерть, или величие? Два этих слова кружатся в моей голове, пока не сливаются в одно.

Глава 2

I

Письмо: Атия и Марций Филипп — Октавию (апрель, 44 год до Р. Х.)

Ко времени получения этого письма, сын мой, ты уже будешь в Брундизии и узнаешь новость. Случилось то, чего я так боялась: завещание обнародовано и ты назван сыном и наследником Цезаря. Я знаю: первым твоим порывом будет принять как имя, так и завещанное тебе состояние, но мать твоя умоляет тебя — не торопись, подумай хорошенько и попробуй понять, в какой мир ввергает тебя последняя воля твоего дяди. Помни — это не наивный провинциальный мир Велитр, где ты провел свое детство, не уютный домашний мирок наставников и нянек, в окружении которых прошло твое отрочество, и не мир манускриптов и философских бесед твоей юности, и даже не такой простой и понятный мир военных походов, в который Цезарь вопреки моей воле вовлек тебя. Тебя ждет Рим, где никто не знает, кто ему друг, а кто враг; где распущенность нравов ценится выше, чем добродетель, и где принципы — лишь служанки собственной корысти.

Умоляю тебя, послушай свою мать — откажись от завещанного; этим ты не уронишь имени своего дяди, и никто не посмеет подумать о тебе плохо. Но если согласишься, то неминуемо навлечешь на себя ненависть как тех, кто покусился на Цезаря, так и тех, кто дорожит его памятью. Лишь отребье будет любить тебя, как любило оно Цезаря, но этого оказалось недостаточно, чтобы спасти его от уготованного ему удела.

Я молю богов, чтобы ты получил это письмо прежде, чем решишься на опрометчивый шаг. Мы не стали искушать судьбу, оставаясь в Риме, и собираемся пожить здесь, в Путеолах, в имении твоего отчима пока хаос не уступит место хоть какому–то, но порядку. Если ты не примешь условий завещания, то сможешь, ничего не страшась, приехать сюда к нам. Ведь можно оставаться порядочным человеком, храня свои чувства и мысли при себе. А теперь твой отчим хотел бы добавить кое–что от себя.

Устами твоей матери говорит любовь, живущая в ее сердце; я же, притом что тоже люблю тебя, обращаюсь к тебе, исходя из практического знания жизни, и в частности событий последних дней.

Тебе известны мои взгляды, и ты знаешь, что в прошлом я не всегда соглашался с политикой, проводимой твоим дядей. Более того, время от времени я считал нужным, как и наш общий друг Цицерон, выразить свое несогласие в стенах сената. Пойми, я говорю об этом лишь затем, чтобы уверить тебя, что призываю последовать совету твоей матери вовсе не из политических, а из чисто прагматических соображений.

Я отнюдь не одобряю политического убийства, и обратись заговорщики ко мне за советом, я бы отвернулся от них с чувством отвращения и ужаса, таким образом поставив под угрозу собственную жизнь. Однако ты должен понимать, что среди тираноубийц, как они себя называют, имеется немало весьма уважаемых и почтенных римлян. Они пользуются поддержкой большинства в сенате, где им противостоит одно лишь отребье; со многими из них я дружен. В любом случае, как бы ни были опрометчивы их действия, они остаются достойными людьми и патриотами. Даже Марк Антоний, не перестающий сеять смуту, и тот не стал выступать против них, да и не станет, ибо он тоже прагматик.

При всех его достоинствах твой дядя довел Рим до такого плачевного состояния, от которого он еще не скоро оправится. Все так шатко: враги Цезаря могущественны, но пребывают в замешательстве, друзья же продажны и не заслуживают доверия. Если ты примешь имя и наследство, тебя покинут все, кто для тебя что–то значит; ты обретешь имя, которое мало что тебе даст, богатство, в котором ты не нуждаешься, — и одиночество.