Корсары Ивана Грозного - Бадигин Константин Сергеевич - Страница 23

— Дементий Денежкин, ты?

— Я, господине.

— Сказывай.

— Сказывать недолго. Вышли из Колы благополучно. Как прошли Северный нос, напали на лодью чужеземные люди. Множеством взяли.

— Почему же напали?

— Они говорили: «Нет вам сюда дороги. Если хотите торговать, нашим купцам товары продавайте, а они повезут в другие страны на своих кораблях…» Нас на карбас посадили, кто вживе остался, а лодью с товаром захватили. Мы на карбасе от Северного носа шли.

— Кто сгиб?

— Сергушка Сумкин, Никола Лобода, Третьяк Собакин, Андрюшка Кольцо… в бою убиты.

Строганов поднялся со скамьи.

— Вечная им память! — строго сказал он. — А сирот ихних я выкормлю.

И снова тяжело опустился на лавку.

Он сидел, выпрямив спину, устремив взгляд на новую икону святого Николая, сияющую серебряными ризами. Левая рука старика крепко держала железный крест на груди, а правая сжалась в кулачок.

Перекрестившись, он опустил голову и задумался. Мысль о понесенных убытках так и не пришла ему в голову. Один корабль, груженный дубовыми плахами. Велико ли дело? Нет, не о корабле задумался Аника Строганов. Он перебирал в памяти последние события. «Почему не дают торговать русским купцам в Нарве? — стучало в голове. — Почему закрывают путь морские разбойники, грабят на дороге? Я должен уступить свою торговлю иноземцам лишь потому, что у них есть хорошие пристанища на морском берегу и корабли с пушками и воинскими людьми. Нарва, а вот теперь и здесь, на севере, закрывают дорогу исконную, русскую… Не смеют они, дорога морская — божья, никто ее закрыть не может. Не одному, всем русским кораблям грозит разбой».

Аника Строганов поднял голову.

— Ступай, Дементий Денежкин, — сказал он. — Даю тебе новый коч «Солекамск», пойдешь за дальнюю реку Енисей выискивать неясачных людей… Завтра приходи, еще разговор будет, а сегодня устал я…

Кормщик Денежкин поблагодарил купца за честь и вышел.

Аника Строганов долго еще сидел на лавке, сожалея, что уже стар и не может сделать все, что задумал. Сын Григорий умный мужик, размышлял он, но гонится за ближней копейкой, а далекий рубль ему невидим… С морским разбоем самому не совладать. Надо просить у царя защиты. Он вспомнил разговор с Карстеном Роде и решил с ним посоветоваться.

Строганов никуда не пошел с коча. Ему постлали на кровать мягкую перину, и он заснул под едва заметное покачивание корабля и скрип снастей и блоков.

Глава десятая. И ТОМУ НЕТ СПАСЕНИЯ, КТО В САМОМ СЕБЕ НОСИТ ВРАГА

Боярин Иван Петрович Федоров прискакал в Москву поздно вечером. Он изрядно устал: годы немолодые, а путь из Полоцка, где он воеводил, не близок.

Верный слуга, Терентий Лепешка, долго толковал с боярином. Вести были недобрые: неделю назад опричники схватили у крыльца боярского дома спальникаnote 37 Никиту, и по всем статьям выходило, что он в застенке у Малюты Скуратова.

— А вчера еще двух взяли: поваренка Илюшку да мужика дворового Якова, — нашептывал Терентий. — На Москве, боярин, слух пошел, что противу тебя великий государь новую опалу готовит.

Тяжко сделалось на душе Федорова. Он сразу решил — нашелся предатель. В жизни такие люди часто встречались. Слишком приманчиво было для трусливой душонки признаться во всем грозному царю, получить от него прощение, почетную и выгодную должность. Беда грозила и с другой стороны — под пыткой слуги покажут все, что вложит им в уста Малюта Скуратов. Все это понимал Иван Петрович и приготовился к самому худшему.

Он долго парился в бане, словно желая веником отогнать черные думы. И за стол сел невеселый. Из головы не выходили знакомые и друзья, те, кто подписал челобитную князю Старицкому. Все ли они живы-здоровы?

Жена боярина Мария Васильевна видела, что с мужем творилось неладное, жалела его и старалась отвлечь от грустных мыслей. Она принесла переведенную на русский язык иноземную книгу с описанием многих лечебных трав. Боярин Федоров травы знал хорошо, лечил ими людей от многих болезней и к таким книгам был весьма любопытен. Но сегодня он и книгу отодвинул не посмотрев.

Отужинал Иван Петрович без всякого желания. С трудом поднявшись от стола, от верховой езды болели кости, боярин направился в спальню. В дверях неожиданно остановился.

— Маша, — вспомнил он, — отказала ли ты в Новоспасский монастырь деревеньку?

— Отказала, Иван Петрович, в Бежецком верху, более пятисот десятин пашни со всеми угодьями. До самой смерти мы будем в ней господами.

— Ну слава богу. У монастыря вотчину царь не отнимет. Нищими теперь не умрем…

На улице послышался конский топот и человеческие голоса. Боярин Федоров осторожно выглянул в оконце. Всадники остановились у самого дома. Один из них спешился и стал стучать по воротам. Сердце у Ивана Петровича сжалось.

— Князь Афанасий Иванович Вяземский, — доложил слуга, — по слову и указу великого государя.

— Проси, — вздохнул Федоров.

Он давно знал молодого князя Вяземского, одного из первых людей в опричнине. Его приезд не сулил ничего хорошего.

Лестница заскрипела под тяжелыми шагами царского посланца. Боярин Федоров пошел навстречу. Гость и хозяин раскланялись холодно.

Когда все, что требовал обычай, было сказано и сделано, вельможи уселись на лавку в углу, под иконой.

— Не гад ты мне, Иван Петгович, — сказал Вяземский, — по глазам вижу, не гад.

— Да что греха таить, Афанасий Иванович, радоваться мне, видно, нечему…

— От тебя зависит, боягин, как скажешь, так и будет.

— Не понимаю, Афанасий Иванович, о чем ты разговор ведешь, зачем загадки загадываешь.

Слуга внес сулею с вином, два серебряных кубка и с поклоном поставил на стол.

— Прошу отведать, князь, — Федоров распечатал сулею и наполнил кубки, — во здравие!

Вяземский одним духом выпил вино.

— Надоело, — сказал он, стукнув ладонью о стол, — не хочу больше полоумному цагю служить. Ты понял меня, боягин? Мы цагю Ивашке клянемся, а он обезумел. Его впогу в клетку сажать.

— Замолчи, князь. Не потерплю в моем доме непристойные речи…

— Хогошо, боягин, знаю, ты вегный цагский слуга… Ты послушай, а потом, ежели хочешь, донеси Ивашке, пусть с меня с живого шкугу спустят.

Иван Петрович Федоров, один из самых умных людей, стоявших во главе Русского государства, не знал, что и думать. Вяземскому он не верил. В то же время он понимал, что князь не может надеяться провести его как воробья на мякине. И боярин решил слушать.

— Я человек пгямой, — продолжал Вяземский, — и пгямо тебе говогю — будь цагем на Гуси.

— Ты что, Афанасий Иванович? — еле выговорил Федоров.

— Подожди, не пегебивай. Как конюший, ты пегвый и чином и честью в госудагстве после цагя. Кому быть новым цагем, ежели стагый помге? Иному быть некому, кгоме кенюшего. Учинили бы мы тебя цагем и без выбигания.

На побледневшем лице Федорова застыл испуг. Он хотел что-то возразить, но Вяземский опять не дал.

— Я сам пгикончу безумца, — сказал он, поднявшись со скамьи и понизив голос, — только согласие дай. Дгугого цагя мне не надо. Цагевич Иван недалеко ушел от отца. А Володька Стагицкий гедьки гнилой не стоит, — презрительно добавил князь. — Напгасно около него бояге ходят.

Иван Петрович больше ни на что не надеялся. Если он, боярин Федоров, донесет царю на опричника, царь не поверит и казнит, а если не донесет и Вяземский сам скажет — все равно смерть.

— Князь, я не слышал твоих речей, — произнес он с мольбой. — Пожалей, не губи. Если богатства моего хочешь, возьми, все отдам.

— Эх, боягин, не вегишь ты мне, — с горечью продолжал Вяземский, — а я ведь пгавду говогил. Подумай, тги дня тебе даю. Откажешь ежели, тогда бегегись… Спасибо за хлеб да соль. Завтга у цагя увидимся. Пгиказал он тебе к обеду пожаловать.

Иван Петрович проводил царского опричника до крыльца и пошел в опочивальню жены. У него подкашивались ноги.