Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Санд Жорж - Страница 60

Всю свою жизнь с глубоким волнением вспоминал Пьер Гюгенен тот час, который он проспал в мастерской на стружках. Все было как обычно. Как обычно двигались рубанки и зубила, победоносно врезаясь в сопротивляющееся, стонущее дерево. Блестели от пота обнаженные мускулистые руки, звучала песня, подчиняя своему ритму работу и рождая поэзию среди напряжения и усталости. Но в то время как все шло здесь своим чередом, над головой нашего апостола-пролетария разверзались небеса, и душа его устремлялась ввысь, в сферы идеального. Ему привиделся странный сон. Будто под ним вовсе не стружки, а цветы, и цветы эти всё растут и, раскрывая свои чашечки, становятся все более прекрасными и нежными, и тянутся все выше и выше к высокому небу. И уже не цветы это вовсе, а гигантские какие-то деревья, насыщающие воздух своим ароматом и своими ветвями образующие вокруг него сплошную зеленую беседку, потолок которой уходит в сияющий эмпирей. И будто душа его, гордая, счастливая, возносится вместе с цветами в этом их бескрайном бурном цветении все выше и, наконец, достигает высоты, откуда открывается ему некая новая земля, и земля эта — тоже бескрайное море зелени, цветов и плодов. Все самое поэтичное, что довелось Пьеру видеть, проходя высокими горами и солнечными долинами в пору своих странствий по земле людей, все это собрано здесь, но только еще разнообразнее, еще прекраснее, еще величественнее. Многоводные ручьи, чистые, словно хрусталь, сбегают с горных вершин и устремляются дальше по склонам и низинам, перекрещиваясь друг с другом и весело журча. Изящнейшие здания, изумительные памятники зодчества, украшенные истинными шедеврами искусства, возвышаются в бескрайнем этом саду. И живут здесь существа, похожие на людей, но словно бы прекраснее, чище людей, и все они веселы, и сад оглашен их песнями, и каждый занят делом, и каждый трудится. И снится Пьеру, будто быстрее птицы проносится он над неведомой этой землей и повсюду видит счастье, мир, процветание, изобилие. И рядом с ним парит одно из этих прекрасных существ — только он никак не может понять, кто это? — и говорит ему: «Наконец-то ты здесь, на небе, к которому так стремился. Теперь ты ангел. Ибо свершилось: новая вечность сменила ту, прежнюю, а когда ты достигнешь ее края, тебе откроются новые чудеса, новое небо, новые ангелы». И Пьер внезапно понимает, где он и кто с ним. Он в парке графа де Вильпрё, а существо, что говорит с ним, — Изольда. Только парк этот не имеет границ и соединяет он землю и небо, а Изольда — ангел, сияющий красотой и мудростью. И, вглядевшись в лица других проносящихся мимо ангелов, он узнает среди них своего отца и деда Изольды под руку друг с другом, он видит Амори и Романе, дружески беседующих между собой, Савиньену и маркизу, собирающих цветы и колосья в одну и ту же корзинку, — словом, всех, кого он знает, кого любит, но только все они — в каком-то новом, преображенном, идеальном обличье. И он спрашивает себя: что за чудо произошло с ними, почему все они так прекрасны, так сильны, так полны любви? А Изольда отвечает: «Разве ты не видишь, что все мы теперь братья, все богаты, все равны между собой? Мы сломали межевые столбы между участками, мы срубили колючие изгороди, и земля вновь стала раем. Мы теперь ангелы, ибо мы уничтожили все различия между людьми и навеки отказались от ненависти и злобы. Люби, верь, трудись и будешь ангелом средь ангелов».

— Да он никак спит с открытыми глазами? Что это с ним? Похоже, у него бред… А ну-ка, просыпайся, просыпайся, сынок, это полезнее, чем эдак охать да трястись словно в лихорадке!

Так говорил папаша Гюгенен, тормоша сына, чтобы заставить его проснуться. Пьер послушно приподнялся на своем ложе, но небеса все еще оставались разверстыми для него. Он уже не спал, но прекрасные образы все еще носились перед его глазами, а в ушах продолжали звучать сладкие звуки священных лир. Он уже стоял на ногах, а видение все не рассеивалось; особенно поражало его благоухание, которое преследовало его и сейчас — наяву.

— Вам не кажется, будто здесь пахнет розами и лилиями? — спросил он отца, который с беспокойством наблюдал за ним.

— Еще бы не пахло! — отвечал тот. — Да ведь у тебя вся рубашка набита цветами. Не иначе как ты решил сделать из себя алтарь ко дню праздника тела господня.

В самом деле, цветы Изольды, соскользнув с груди Пьера, упали к его ногам.

— Ах, — сказал он, поднимая их, — так вот откуда этот дивный сон! — И, ни словом не упрекнув отца, так внезапно прервавшего волшебное видение, Пьер, исполненный новых сил, усердно принялся за работу.

Однако за ним сразу же пришли. Граф де Вильпрё требовал его к себе, чтобы отдать какие-то распоряжения, и Пьер отправился к нему, совершенно не подозревая, что это лишь предлог и что старый вельможа горит желанием спокойно и не компрометируя себя поговорить по душам с этим человеком из народа. Но чтобы фантазия графа стала понятна читателю, ему следует узнать о прошлом этого необычного человека.

Сын одного из тех аристократов, которые связали свою судьбу с судьбой Филиппа Орлеанского[100], он в годы революции был косвенно причастен к заговору на всех его стадиях, но вовремя сумел скрыться, избежав таким образом участи своего отца, который собственной головой заплатил за свою связь с принцем Эгалите. Засим очень осторожно и на редкость удачно он вышел из игры, а после Девятого термидора[101] окончательно приободрился. Во времена Империи был префектом, но не на лучшем счету, ибо, никогда не споря против свирепых декретов правительства, он, в силу врожденной податливости и благодушия, вел себя значительно мягче и гуманнее, нежели то полагалось ему по должности. Он был смещен в расцвете сил, но от этого только выиграл, получив назначение в более крупную префектуру с помощью господина де Талейрана[102], который ценил его ум и сумел в должном свете представить смерть Эжена де Вильпрё (сына нашего графа и отца Изольды), погибшего на поле брата во время Испанской войны[103]. Должности эти, так же как удачные спекуляции, к которым он проявлял вкус и способности, приумножили его состояние. После возвращения Бурбонов он вновь был смещен: ему не могли забыть ни его поведения во время революции, ни его возвышения при Империи. Тогда он ударился в либеральную оппозицию. Не попав в палату пэров, он стал презирать ее (или делать вид, что презирает) и добился избрания в депутаты[104].

Его аристократическая родня и окрестные дворяне отзывались о нем как о человеке мелком, коварном и честолюбивом, между тем как либералы приписывали ему и величие души, и чисто республиканскую твердость, и прозорливость в политике. Поспешим оговориться, что сей почтенный вельможа, острослов и очаровательный салонный собеседник, отнюдь не заслуживал

Его оппозиция была весьма умеренной и хорошего тона. Он так мило, так остроумно и всегда кстати умел подшутить над правительством, королевской фамилией, фаворитками и преуспевающими прелатами, что слушать его было истинным удовольствием. Казалось, сам Вольтер воскресал тогда во всем его облике и язвительных речах, и среди избирателей либерального толка вряд ли нашелся бы хоть один, кто решился бы отказать в своем голосе кандидату, в доме которого ему довелось так вкусно пообедать и так весело посмеяться.

Более всего обязан он был своей славой либерала той истории, которая и привела его сюда, в поместье де Вильпрё, где мы застаем его теперь мирно занимающимся чтением книг и восстановлением старинной часовни. Он был шестьдесят третьим депутатом, который четвертого марта этого же года в полном облачении встал со своего места, чтобы в числе других покинуть заседание палаты, после того как, по выражению господина виконта де Фуко и согласно его приказу, был «схвачен» Манюэль[106]. Он был в числе тех, кто подписал протест, врученный пятого мая президенту палаты депутатов. Все это дает нам ясное представление о том, какой он избрал политический курс, однако отнюдь не говорит не только о его убеждениях, но и о том, дело какой партии он, собственно, защищал, ратуя за неясное и весьма расплывчатое понятие «конституционализма». В числе парламентских деятелей, принявших участие в достойном акте, о котором мы только что упомянули, были самые уважаемые и знаменитые во времена Бурбонов имена. Как жаль, что мы не можем назвать их среди достойнейших имен и в наши дни![107] Однако, как это бывает во всякой оппозиции, объединяющей под своим знаменем самые различные элементы, среди тех, кто в едином стихийном порыве выразил тогда свой протест против незаконных и жестоких действий правительства, были люди, движимые разнообразными интересами. У парламентской левой был свой общепринятый официальный язык, но за словами ее крылись какие-то тайны, а крайнее ее крыло имело даже, как говорят, какое-то отношение к обществу карбонариев, о котором главный прокурор Белляр высказался следующим образом: «Если в отношении первого пункта программы, требующего „уничтожить то, что есть“, все враги королевского трона полностью согласны между собой, то по всем остальным пунктам, в том числе и по вопросу о том, „что должно быть“, они расходятся друг с другом. Наполеон Второй, некий иностранный государь, республика и еще великое множество других нелепейших и противоречивых идей, которые вызывают разногласия среди наших „уравнителей“ относительно уготавливаемого ими будущего, — достаточно только перечислить все это, чтобы не только верноподданным, но и любому здравомыслящему человеку стало ясно, какое великое счастье ожидало бы Францию после первого же переворота, которому суждено было бы стать роковым началом новых переворотов»[108]. С кем именно втайне связывал свои мысли и поведение граф де Вильпрё — с Наполеоном Вторым, неким иностранным принцем, упомянутым господином Белляром, республикой или известной особой, которую господин Белляр счел нужным скрыть под странной перифразой «множество нелепейших идей», — об этом читатель узнает, быть может, несколько ниже. Пока же нас занимает только характер графа и его образ мыслей.