Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Санд Жорж - Страница 47

Маркиза попыталась развлечь ее.

— Хочешь, — сказала она, — я покажу тебе рисунок, который вчера закончила? А ты мне его поправишь, хорошо?

— С удовольствием, — ответила Изольда. — Тебе пришла очень удачная мысль, — добавила она, взглянув на рисунок, — изобразить часовню в нынешнем ее виде, пока здесь еще чувствуется атмосфера упадка и заброшенности. А я, по правде говоря, так привыкла к виду запустения, которое придают часовне пыль и паутина, что мне жаль будет расстаться со всем этим. Я уже и теперь сожалею, что здесь не стонет ветер, проникавший прежде через расщелины стен и выломанные окна, и не слышно крика сов и таинственной беготни мышей при лунном свете, напоминающей пляски духов. Спору нет, когда рабочие приведут все в порядок, в этой мастерской мне будет удобно, но как все, что создается ради пользы и благополучия человека, это помещение потеряет тогда всю свою поэтичность, весь свой романтический колорит.

Внимательно рассмотрев рисунок, Изольда нашла, что он очень мил, исправила некоторые погрешности в перспективе, посоветовала раскрасить его китайской тушью и помогла кузине установить ее мольберт на площадке хоров. Быть может, была у нее тайная надежда, что, приходя сюда время от времени взглянуть на работу кузины, она найдет удобный случай сказать Пьеру что-нибудь ласковое, чтобы заставить его забыть эту, как она сама мысленно называла ее, дерзость.

Изольда в самом деле искренно хотела ее загладить, и всякий раз при виде Пьера ей становилось немного стыдно. В этом тайном желании была и большая душевная честность и как бы жажда искупления вины. Даже самый строгий духовник не отыскал бы в нем ничего предосудительного, хотя нашлись бы среди светских дам такие, которые подняли бы ее на смех, а может быть, даже пришли в негодование.

Как бы там ни было, но случай, на который она надеялась, так и не представился, ибо Пьер, едва завидев ее, тотчас же выходил из мастерской или же забирался в самый дальний угол и так погружался в свою работу, что невозможно было обменяться с ним ни словом, ни поклоном, ни даже взглядом. Изольда поняла, что он не простил ей обиды. Она уже не решалась выходить на хоры и за все то время, что там рисовала Жозефина, ни разу больше не вышла к ней. Итак, — странно, не правда ли? — между мадемуазель де Вильпрё, внучкой владельца замка, и Пьером Гюгененом, столяром-подмастерьем, существовала отныне тайна весьма тонкого свойства, еще вряд ли ясно постигнутая рассудком, но уже робко прячущаяся в глубинах сердца; и каждый из них смутно чувствовал, что занимает мысли другого, хотя ни он, ни она и самим себе не решились бы сознаться в этом безотчетном, мучительном тяготении друг к другу.

Совсем иные чувства волновали тем временем сердце маркизы, и я, право, не знаю, любезная читательница, как и с чего мне начать, чтобы подготовить вас к этому. Маркиза все рисовала и рисовала, и конца этому не было видно. Изольда, бывшая страстной любительницей чтения, ежедневно проводила несколько часов в своем кабинете, занятая знакомством с трудами, пожалуй слишком серьезными для столь юной девицы; дверь на хоры продолжала оставаться открытой, но была завешена ковром, так что из мастерской Изольду видно не было. На хоры она больше не выходила и видела рисунок Жозефины, только когда та приносила ей показать его. А Жозефина стала ей показывать свою работу все реже и реже, потом и вовсе перестала. Изольда этому удивлялась и однажды вечером сказала:

— Ну, кузина, как твой рисунок? Должно быть, это будет шедевр, вот уже неделя, как ты над ним работаешь.

— Ах нет, он получился ужасным, ничего у меня не выходит, просто никуда не годная мазня! — ответила Жозефина, вспыхнув. — Я и показать тебе его не могу, мне стыдно. Хочу разорвать его и начать все сызнова.

— Меня восхищает твое терпение, — сказала Изольда, — но если это не слишком большая для тебя жертва, умоляю, остановись на этом! Рабочие так стучат и поднимают такую пыль, что я не могу сосредоточиться. А я уже так привыкла к своему кабинету, что не смогу, мне кажется, заниматься ни в каком другом месте. Но придется отсюда уйти, если надо будет и дальше держать дверь в мастерскую открытой.

— А если мне рисовать с закрытой дверью?.. — несмело предложила маркиза.

— Право, не знаю даже, как объяснить это, — отвечала Изольда, немного помедлив, — но, по-моему, это будет не совсем прилично, как ты думаешь?

— Не совсем прилично? Странно слышать это от тебя, Изольда.

— О, я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, я сказала тогда, что быть в комнате с рабочим — все равно что быть одной. Но я была неправа, слова мои были дерзкими, и ты знаешь, что я раскаиваюсь в них. Нет, ты не будешь одна среди шести рабочих.

— Каких рабочих? Да боже меня упаси! Разве я собираюсь устраиваться с мольбертом в середине мастерской? Там вовсе неподходящий угол зрения!

— Я знаю, мастерская — внизу, на расстоянии двадцати футов от хоров, и можно считать, что рабочие находятся совсем в другом помещении, но все-таки… Не знаю… Подумай сама, Жозефина. Тебе лучше, чем мне, должно быть известно, что прилично, а что нет.

— Я сделаю так, как ты хочешь, — отвечала маркиза с гримаской, которая отнюдь ее не портила.

— Тебя это, кажется, очень огорчает, бедняжка моя? — спросила Изольда.

— По правде говоря, да. Я рисовала с таким удовольствием! Это могло выйти очень красиво, и в конце концов что-нибудь у меня получилось бы.

— Никогда еще я не видела, чтобы ты так увлекалась рисованием, Жозефина.

— А я никогда не видела, чтобы ты была так озабочена приличиями, Изольда, словно чопорная англичанка…

— Ну хорошо, если это так для тебя важно, продолжай. Что делать, потерплю еще и этот стук молотков, от которого голова раскалывается, и отвратительную эту пилу, от которой у меня начинается зубная боль, и эту мерзкую пыль, которая портит книги и мебель.

— Нет, нет, этого я не допущу. Но какая тебе разница, сижу я за ковром или за дверью?

— Какая разница? Я и сама не знаю… Мне просто кажется, что за ковром ты как бы не одна, а если затворена дверь — это выглядит иначе.

— Неужели ты думаешь, что эти люди обращают на меня внимание, да еще на таком расстоянии? Нет, в самом деле, как ты думаешь, я что-нибудь значу для них?

Изольда покраснела и рассмеялась.

— Жозефина, вы лицемерка, — сказала она. — Почему же в таком случае вы изволили вскрикнуть, когда застали здесь со мной Пьера Гюгенена?

— Ах, сама не знаю почему. Нет, в самом деле не знаю, Изольда. Это была просто глупость с моей стороны.

— А с моей стороны было глупостью считать, что в таком разговоре наедине нет ничего предосудительного.

Потом я это поняла. Мужчина всегда мужчина, что бы ни говорили. Ведь не стала бы я, например, беседовать в своем кабинете наедине с Изидором Лербуром…

— Но это потому, что он надутый дурак, невежа!

— Выходит, что подмастерье вроде Пьера Гюгенена, которого никак уж не назовешь ни невежей, ни надутым дураком, больше мужчина, нежели Изидор?

— О, разумеется!

— И все-таки не стала бы ты рисовать, сидя в мастерской, где находилось бы несколько Изидоров?

— Нет, конечно. А впрочем, уж тогда-то я чувствовала бы себя в совершенном одиночестве. Посели меня на каком-нибудь необитаемом острове с самым красивым из таких Изидоров…

— Ты предпочла бы рисовать самых противных зверей, нежели такого Изидора? Охотно верю… Но позволь, это что такое?

Разговаривая с кузиной, Изольда открыла ее папку для рисования и, прежде чем увлеченная разговором Жозефина успела помешать этому, вытащила из нее рисунок, изображавший часовню; она взглянула на него и сразу же заметила изящную фигурку на невысоком постаменте.

Жозефина слабо вскрикнула, бросилась к рисунку, хотела вырвать его из рук кузины, но та, ловко увернувшись, стала бегать по комнате, а Жозефина за ней; игра эта длилась несколько минут, пока наконец маркиза, рассерженная, вся красная от досады, не рванула к себе рисунок, оставив половину его в руках Изольды — как раз ту, на которой была изображена человеческая фигура.