Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Санд Жорж - Страница 38

— Ну ладно, помоги вам бог!

— Положитесь на нас, — сказал Амори, — нынче уж мы обойдемся без ваших советов и только будем стараться угодить вам, а завтра, дай бог, вы и сами сможете прийти поглядеть.

— Да, да, положитесь на нас, — повторил за ним Сердцеед, поспешно допивая последний стакан. — Увидите, хозяин, вы еще пожалеете, что так нелюбезно встретили двух молодцов подмастерьев…

— Подмастерьев? — прошептал папаша Гюгенен и сразу нахмурился.

— Да нет, это я просто так сказал, чтобы поддразнить вас маленько, — спохватился берриец. — Ведь вы, как я слышал, не больно жалуете их, подмастерьев-то?

— Ах вот что! Значит, вы из этого самого Союза долга? — проворчал папаша Гюгенен, в душе которого давняя ненависть к компаньонажу успела уже вступить в борьбу с неизвестно откуда взявшейся вдруг симпатией к обоим пришельцам.

— А то как же! — подхватил берриец, обладавший счастливой способностью вовремя подтрунить над собственной внешностью. — Мы с ним оба из Союза красивых парней, а я там хожу в знаменосцах.

— И долг у нас один, — ввернул Коринфец, искусно играя этим словом, — постараться быть вам полезными.

— Ваши слова да богу в уши, — проворчал папаша Гю-генен, совсем расстроившись, и полез под одеяло.

Однако ночь он проспал спокойно, а на следующий день почувствовал себя лучше и отправился поглядеть, что поделывают подмастерья. Он застал их в разгаре работ — все ученики были заняты, дело так и кипело, не хуже, чем это бывало при Пьере. Окончательно уверившись, что с подрядом все теперь будет в порядке, и весьма довольный тем, что господин Лербур больше на него не дуется, вернулся он домой в свою постель. Назавтра он почти совсем уже поправился, и когда на третий день к вечеру Пьер явился домой, отец был уже на ногах.

Лицо Пьера выражало самое безмятежное спокойствие. Совесть больше не мучила его; радостное чувство исполненного долга пробивалось даже сквозь обычную его сдержанность, и отец сразу же почувствовал это. Однако, когда он вздумал расспрашивать сына, почему тот так задержался, Пьер ответил:

— Позвольте мне, дорогой отец, ничего не говорить вам в свое оправдание, это заняло бы слишком много времени. Немного позже, если вы будете очень настаивать на этом, я расскажу вам, что делал в Блуа. А пока, с вашего позволения, я немедля отправлюсь в часовню; и поверьте моему честному слову — я выполнял свой долг. Окажись вы там рядом со мной, вы, я уверен в этом, благословили бы меня и остались бы мной довольны.

— Да уж ладно, — отвечал старый мастер, — неволить не буду. Ты ведь всегда говоришь мне только то, что считаешь нужным. Право, мне иногда сдается, что не ты мне сын, а я — тебе. Чудно, но уж так оно получается.

Он так хорошо себя чувствовал в этот вечер, что даже сел поужинать вместе с сыном, обоими подмастерьями и учениками. Ему все больше нравился Амори, привлекавший его своей мягкой почтительностью. Ему не хотелось заговаривать с ним на известную тему, но мысленно он не раз спрашивал себя: «Да неужто и вправду он один из тех окаянных подмастерьев? Выходит, и лицо его и его обходительность — все это один обман?» Менялось понемногу и его мнение о беррийце — под непривлекательной его внешностью все чаще обнаруживал он превосходные душевные качества. Простодушные выходки Сердцееда забавляли его, и он доволен был, что есть теперь над кем подтрунивать, ибо, как мы знаем, папаша Гюгенен, как и все люди с живым характером, был малость задирист, а степенная сдержанность, с которой неизменно держались и его сын и Амори, всегда немного стесняла его.

В этот вечер, утолив свой первый голод (как всегда неуемный), Сердцеед положил оба локтя на стол и с еще полным ртом обратился к Коринфцу.

— Товарищ, — сказал он ему, — почему ты не позволяешь мне рассказать мастеру Пьеру про то, что у тебя давеча вышло из-за него с тем дуралеем Полидором… Теодором… как его там?.. ну, с этим толстым сынком управляющего?

Амори, недовольный болтливостью беррийца, пожал плечами и ничего не ответил. Но папаше Гюгенену вовсе не хотелось, чтобы тот замолчал.

— Вот уж не советовал бы я тебе, дорогой Амори, поверять свои тайны этому малому, — сказал он. — Он ведь у нас осторожен и деликатен, совсем как бревно, которое с размаху стукнет тебя по ноге!

— Ладно, — сказал Пьер Гюгенен, — раз начал, пусть говорит. Речь, как видно, идет о господине Изидоре Лербуре. Неужели ты думаешь, Амори, что я буду огорчен, если он сказал что-нибудь дурное обо мне? Нужно быть просто глупцом, чтобы бояться его суждений.

— Ну если так, я все сейчас расскажу. Ей-богу, все как есть расскажу вам, мастер Пьер, — завопил берриец, умоляюще подмигивая Амори, чтобы тот не мешал ему продолжать. Амори сделал знак, что он может говорить, и берриец начал свой рассказ:

— Сначала, значит, приходит в мастерскую знатная дама, пухленькая такая, клянусь богом, и маленькая-премаленькая, с этаким румяным личиком. И вот, проходит она, значит, мимо нас. Сначала туда, потом сюда, потом еще раз туда и еще раз обратно, будто бы работу нашу посмотреть, а на самом деле, ну не сойти мне с этого места, прямо глаз не спускает с земляка Коринфца…

— Что это он такое болтает? Что это значит — «земляк Коринфец»? — прервал его папаша Гюгенен, в присутствии которого, как было условлено, прозвища компаньонажа никогда не произносились. Пьер под столом что было силы наступил на ногу неосторожному беррийцу, и тот, скривившись от боли, попытался поскорее исправить свою оплошность.

— Понимаете, хозяин, когда я говорю «земляк» — это все равно что «товарищ», «друг». Мы с ним земляки, понимаете, — он, значит, из Нанта, что в Бретани, а я из Ноана-Вик, что в Берри.

— Чего уж понятнее? — проговорил папаша Гюгенен, корчась от смеха.

— А когда я говорю «Коринфец», — продолжал свои объяснения Сердцеед, нога которого все еще находилась под каблуком Пьера, — так это я прозвал его так просто в шутку…

— Да ладно, хватит об этом… Так дама смотрела на Амори? Ну, а дальше-то что? — нетерпеливо прервал его папаша Гюгенен.

— Какая дама? — спросил Пьер, который, бог знает почему, при этом слове вдруг насторожился.

— Ведь сказано же тебе: знатная дама, маленькая-премаленькая, — смеясь, сказал Амори, — только я не знаю, кто она.

— Если лицо у нее румяное, — заметил старый мастер, — значит, это не мадемуазель Вильпрё — та бледная как смерть. Может, это была ее горничная?

— А что ж, может быть, — ответил берриец, — потому что ее как раз называли мадам.

— Значит, она не одна приходила на вас смотреть? — спросил Пьер.

— Нет, сначала одна, — отвечал Сердцеед, — а только потом явился этот самый господин Колидор и…

— Изидор! — притворно сердитым голосом поправил его старик Гюгенен, думая смутить его.

— Ну да, Теодор, — продолжал, ничуть не смешавшись, берриец, который любил иной раз повалять дурака. — Ну и этот самый господин Молидор, значит, и говорит ей: «Чем могу быть полезен вам, мадам маркиза?»

— Ах, так это графская племянница, маленькая госпожа Дефрене, — заметил папаша Гюгенен. — Ну, эта не гордая, будет смотреть на кого угодно. Так, говоришь, она смотрела на Амори? В самом деле?

— Смотрела вот точь-в-точь так, как я сейчас на вас смотрю! — вскричал берриец.

— Ну, уж должно быть, не совсем так, а? Должно быть, как-нибудь иначе, — сказал старый столяр, от души смеясь при виде Сердцееда, который изо всех сил старался пошире вытаращить свои подслеповатые глазки. — Ну ладно, а дальше-то что? Заговорила она с вами?

— Нет, говорить она с нами не говорила, а только она, значит, сказала: «Я ищу собачку. Не пробегала ли тут собачка, не видали вы ее, господа столяры?» И тут как взглянет на земляка… Амори то есть. Ну прямо так и уставилась, словно съест его сейчас.

— Да перестань же, дуралей, это она на тебя смотрела, — улыбаясь, сказал Амори. — Признавайся лучше… ты же не виноват, что женщины на тебя заглядываются.

— Ну, насчет этого вы, конечно, шутите… Никогда еще ни одна женщина — ни богатая, ни бедная, ни молодая, ни старая — ласково не взглянула на меня, кроме разве Матери… то бишь Савиньены, еще в те времена, когда она не убивалась так по мужу.