Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Санд Жорж - Страница 2

— Я пришел к вам не о политике толковать, — перебил его господин Лербур, нахмурив брови, — я пришел спросить, не сочтете ли вы зазорным для себя, как для бывшего якобинца, взяться за эту самую работу в замковой часовне и получить от семейства приличное вознаграждение.

— Почему бы и не взяться? Я ведь уже работал на господа бога. Только объясните мне толком, что там за работа, — сказал папаша Гюгенен, почесывая голову.

— Всему свое время, — отвечал управляющий, — одно скажу вам: мне велено поискать хороших мастеров в Туре или в Блуа. Но если бы за это взялись вы, я отдал бы предпочтение вам.

Такое заявление доставило папаше Гюгенену искреннее удовольствие. Однако, будучи человеком осторожным и хорошо зная характер управляющего, он поостерегся обнаружить подлинные свои чувства.

— Покорно благодарю, что подумали обо мне, господин Лербур, — ответил он, — да, видите ли, работы у меня сейчас прямо невпроворот. От заказов просто отбою нет — в этих краях я ведь только один по столярной части. Как бы не рассердились на меня в округе, если я возьмусь за эту работу в замке. Позовут они другого мастера, да и перехватит он у меня все заказы…

— Зато через год, а то и полгода вы положите себе в карман кругленькую сумму, да еще наличными. Не так уж это плохо! Охотно верю, что у вас много заказов, папаша Гюгенен, но сомневаюсь, чтобы все ваши клиенты сразу расплачивались с вами.

— Прошу прощения, сударь, — отвечал столяр, оскорбленный в своем самолюбии демократа, — клиенты мои — все люди честные и заказывают только то, за что могут заплатить.

— Но расплачиваются-то они не сразу, — заметил управляющий с недоброй усмешкой.

— Расплачиваются не сразу те, кому я соглашаюсь поверить в долг. С нашим братом всегда можно договориться. Мне тоже иной раз случается задержать заказ…

— Ну что ж, — спокойным тоном сказал управляющий, — вижу, мое предложение вас не прельщает. Весьма сожалею в таком случае, что обеспокоил вас, папаша Гюгенен. — И, приподняв свой картуз, он направился к выходу, не слишком, впрочем, поспешно, ибо прекрасно понимал, что далеко ему уйти не придется.

И в самом деле, в конце аллеи старый Гюгенен нагнал его.

— Хоть бы знать, что там за работа такая? — сказал он, делая вид, будто колеблется. — Может, мне с ней и не справиться. Ведь там все старинная резьба. В прежние времена такую резьбу делали потоньше, чем нынче, ну и платили, само собой, соответственно. А теперь ведь как? Времени потратишь больше, а уплатят тебе меньше. Может, у меня и инструмента такого не найдется. Да и господа нынешние уж не так богаты, стало быть и не так щедры…

— Положим, о семействе Вильпрё этого не скажешь, — ответил господин Лербур, гордо выпрямляя свой стан, — за ваш труд вам дадут настоящую цену, можете мне поверить. Уж у меня, когда случается какая работа в замке, недостатка в рабочих не бывает. Ну что ж, придется, как видно, отправляться в Валансе. Говорят, там есть хорошие столяры.

— Любопытно, что за резьба… Не в том ли роде, что та, на кафедре, какую я делал для приходской церкви? — задумчиво продолжал столяр, ловко напоминая собеседнику о превосходной работе, выполненной им в прошлом году.

— Ну нет, у нас резьба будет, пожалуй, позатейливее, — ответил управляющий; как раз накануне он самым внимательным образом осмотрел в церкви эту кафедру со всех сторон и хорошо знал, что сделана она безукоризненно. Но так как он все еще делал вид, будто хочет уйти, папаша Гюгенен наконец решился:

— Ладно, господин Лербур, так и быть, схожу взгляну на эту самую резьбу, потому что, по совести говоря, давненько я там не был, в часовне-то, и уж не помню, какая она и есть.

— Сходите, — ответил управляющий, который, заметив, что мастер становится сговорчивее, тотчас же заговорил более холодным тоном. — За погляд денег не берут.

— К тому же погляд еще не подряд! — подхватил столяр. — Ладно, схожу, господин Лербур.

— Дело ваше, мастер, — отвечал тот, — только имейте в виду, нельзя терять ни одного дня. Я выполняю господский приказ, необходимо решить это нынче же, и твердо. Если к вечеру не дадите ответа, еду в Валансе.

— Черт возьми, и чего так торопиться? — с досадой произнес столяр. — Ладно, схожу сегодня.

— Лучше бы вам пойти немедленно, пока у меня есть еще время и я могу сам проводить вас туда, — спокойно сказал управляющий.

— Ну, так и быть, пошли, — сказал столяр. — Только нужно бы мне прихватить с собой сына, он прикинет, во что это вам обойдется, а поскольку работать мы будем вместе…

— А сын-то у вас столяр хороший? — перебил его господин Лербур.

— Если малость и похуже, чем отец, так ведь работать-то он будет у меня на глазах да по моей указке.

Господину Лербуру отлично было известно, что Гюгенен-младший — работник превосходный. Он подождал, пока отец и сын наденут свои куртки, вооружатся линейкой, угольником и мелком, и втроем они отправились в замок. В пути они больше молчали. Каждый готовился постоять за себя.

ГЛАВА II

Пьер Гюгенен, сын старого мастера, был самым красивым юношей на двадцать лье в округе. Благородные, правильные черты его лица казались изваянными скульптором. Был он высок, превосходно сложен, крепок и мускулист, но голову имел небольшую, ноги и руки маленькие — сочетание, встречающееся в родовитых семьях, но для простолюдина не совсем обычное. Большие голубые глаза, затененные черными ресницами, и нежный румянец придавали его лицу мягкое, задумчивое выражение. Голова его достойна была бы резца Микеланджело.

Как ни странно (тем не менее это так), Пьер и не подозревал, что хорош собой; впрочем, не замечали этого и его односельчане, не только мужчины, но и женщины. Отсюда вовсе не следует делать вывод, будто люди этого сословия рождаются лишенными чувства прекрасного. Однако чувство это необходимо развивать, но развить его можно лишь изучением искусства и привычкой к сравнению. Свободная, цивилизованная жизнь людей обеспеченных позволяет им беспрепятственно созерцать шедевры искусства; они сталкиваются с другими людьми, внешний облик которых, благодаря критическому духу, царящему в этой среде, является постоянным предметом обсуждения и сравнения. Все это и формирует их представления о красоте; ведь даже если они имеют дело лишь с современным искусством, то и на нем, независимо от того, пребывает ли оно в расцвете или упадке, лежит все тот же отблеск вечно прекрасного, и мир идеальной красоты сам собой открывается их глазам, в то время как угнетенное сознание бедняка бессильно даже переступить порог этого мира и нередко увядает, так и не проникнув в него.

Оттого-то на деревенских гуляниях любой остроглазый крестьянский паренек, румяный и широкоплечий, пользовался большим успехом и куда лучше мог поплясать с девушкой и развеселить ее, нежели сдержанный Пьер Гюгенен со своей благородной внешностью. Зато горожанки, встречая его, долго смотрели ему вслед и спрашивали друг у друга: «Боже мой, кто этот красавец?» А два молодых живописца, как-то по пути в Валансе забредшие в Вильпрё, были так поражены красотой этого столяра-подмастерья, что вызвались написать его портрет, от чего Пьер сухо отказался, приняв их предложение за неуместную шутку.

Папаша Гюгенен, который сам даже и в старости был хорош собой и отнюдь не глуп, долгое время просто не замечал, как умен и красив его сын. Он считал его крепким малым, работящим, исполнительным, словом, в его глазах сын был неплохим подручным; но хотя в свое время и он считался человеком передовым, нынешние либеральные идеи были ему не по вкусу, а Пьер, по его мнению, был слишком податлив на всякие новшества. Когда-то давно, во времена республики[1], папаша Гюгенен слышал от ораторов, выступавших в их селении, рассказы о Спарте и древнем Риме (в ту пору он даже принял имя Кассий, от которого после возвращения Бурбонов благоразумно отказался) и до сих пор продолжал свято верить в некий, существовавший в глубокой древности, золотой век равенства и свободы. Но он считал — и в этом невозможно было его разубедить, — что с падением Конвента мир навеки отвернулся от правды. «Справедливость похоронена в девяносто третьем, — говорил он, — и что бы там нового ни придумывали, ее вы не воскресите, а только глубже закопаете». Таким образом, он, как это свойственно старикам во все времена, не верил в светлое будущее, и старость его проходила в беспрерывных сетованиях или же в язвительном брюзжании, от которого он не в силах был удержаться, несмотря на свой ясный ум и доброе сердце.