Штурм Пика Сталина - Ромм Михаил Д. - Страница 16

Караванщики спускаются, к ней. К нашему удивлению, лошадь поднимает голову, ошалело осматривается. Потом она встаёт на ноги. Караванщики выводят её на тропу и снова спускаются за вьюком.

Лошадь стоит спокойно, потом — начинает щипать траву. Мы удивлены хорошим аппетитом животного, только что едва не разбившегося насмерть.

— Чисто нервное, — говорит Шиянов.

Мы идём дальше. Тропа то поднимается вверх, то спускается вниз. На спусках мы отчаянно ругаемся: нам жалко «терять высоту». Мы знаем, что ледниковый лагерь расположен на 4 600 метров , и хотим скорее достигнуть его уровня.

Наконец караванщики указывают куда-то вперёд, к противоположному краю ледника. Там, под осыпью, покрывающей склон пика Орджоникидзе, мы видим следы горного обвала — нагромождение свалившихся сверху скал.

— Большой камень, большой камень, — говорит один из караванщиков, показывая рукой, — там лагерь. Скоро придём.

Мы и сами знаем, что скоро придём, так как идти дальше, в сущности, некуда: мы — в тупике, вероятно, одном из самых грандиозных тупиков на земном шаре.

Прямо перед нами —.выше и мощнее всех окружающих его вершин — встаёт гигантским массивом фирна и льда пик Сталина. Его снежный шатёр чётко вырисовывается на синеве неба. Холодно сверкают фирновые поля, залитые лучами солнца.

Чернеет отвесная полоса восточного ребра, и из мульды вытекает широкий ледник. Снежная стена, расчерченная следами лавин, отходит от пика Сталина влево и соединяет его массив с пиком Молотова. Между двумя вершинами — большой цирк, заполненный отлогим ледником. Другая стена, скалистая, светлосерая, с узором снеговых прожилок, идёт от пика Сталина вправо к пику Орджоникидзе.

Мир впереди нас непреодолимо замкнут. Из карт мы знаем, что за этим рубежом вершин и скалистых стен — цветущие долины Дарваза, стремительные потоки Муксу, Хингоу и Ванча, рощи грецких орехов и фисташек. Но рубеж недоступен и непреодолим.

Мы углубляемся в сераки, в море ледяных Пирамид. Мы рубим ступени, втаскиваем лошадей на крутые отвесы, осторожно придерживая за хвост, спускаем их вниз. Лошади скользят, снова поднимаются. Падает наконец и осторожный Федька. Он лежит на снегу и мрачно смотрит на нас.

«Куда завели, дьяволы! — говорит его взгляд. — Разве же это дорога для лошадей?»

Федьку развьючивают. Но он продолжает лежать, выгадывая секунды отдыха. И только когда Позыр-хан совершенно недвусмысленно берётся за камчу, Федька, не торопясь, встаёт.

Дорога размечена маленькими турами, в каждый тур заложен листок красной маркировочной бумаги со стрелкой, указывающей направление. Мы идём по серакам час, другой. Обвал у склона Орджоникидзе, где расположен наш лагерь, все так же близок, или так же далёк, как и два часа тому назад, когда караванщики указали его нам. Это проклятые памирские «концы» путей! Как они обманчивы и утомительны!

Наконец сераки окончены. Ещё последний подъем, ещё десяток метров по боковой морене, и мы — в ледниковом лагере. Несколько палаток разбросано между скалами. У большого камня — примусы и походные кухоньки. Высота — 4600 метров , почти высота Монблана.

Нас встречают приветственными криками. Гетье, Гущин, Абалаков, Цак и Маслов обступают нас, жмут руки.

У Гетье, Гущина и Абалакова пальцы забинтованы марлей. В одной из палаток сидит бледный бородатый человек, укутанный в свитер и полушубок. Мы знакомимся. Это — Гок Харлампиев, простудившийся при поисках тела Николаева и заболевший воспалением лёгких, болезнью, почти всегда смертельной на такой высоте. Несколько дней товарищи опасались за жизнь Гока. Но спортивный закал и внимательный уход доктора Маслова сделали своё дело: кризис миновал благополучно.

Из соседней палатки выходит пожилой человек, в котором я узнаю старшего Харлампиева. Голова его обвязана полотенцем, ноги забинтованы.

Нас засыпают вопросами. Мы передаём новости из Москвы, Оша, Алтын — Мазара и базового лагеря. Самым актуальным вопросом оказывается положение дел в базовом лагере. Где станция? Когда начинаем восхождение? Отсрочка восхождения до 20/VIII огорчает всех: мы упускаем лучшее время, погода может испортиться.

Письма… Привезли ли мы письма? Я вынимаю из полевой сумки пачку писем, в том числе одно, адресованное: — «Альпинисту Гущину».

Общий хохот…

Пока мы беседуем, носильщики разбивают нам палатки. Я разыскиваю среди вьюков свою суму и рюкзак, расстилаю спальный мешок. Жилище готово.

Цак любезно приносит чайник с рисовой кашей. Мы ужинаем. Солнце садится за южное ребро пика Сталина. Жара сразу сменяется пронизывающим холодом. Мы надеваем полушубки.

Голубые тени вечера ложатся на фирны окружающих вершин. Стихает беседа. Темнеет.

Внезапно раздаётся громовой гул и грохот. Я удивлённо оглядываюсь.

— Лавина, — спокойно говорит Гетье и показывает на облако снежной пыли, возникающее на крутом уступе стены, которая соединяет массив пика Сталина со склонами пика Молотова. Тысячи тонн снега стремительно низвергаются по круче вниз на глетчер, белое облако, колеблемое ветром, долго ещё стоит в воздухе.

Лавина… Грозный неумолимый враг альпиниста и вместе с тем одно из самых величественных и прекрасных зрелищ в горах.

— Лавина, — повторяет Гетье. — Они идут здесь каждый день. Покойной ночи!

И Гетье, большой, спокойный и медлительный, встаёт и шаркающей, размеренной походкой идёт к своей палатке.

VII.

Чередой бездумных, беззаботных солнечных дней вспоминается мне сейчас то время, которое мы прожили в ледниковом лагере в ожидании приезда Горбунова.

Рано утром нас будит голос старшего Харлампиева:

— Усумбай, чай бар?

Повар Усумбай наливает пиалу чая и ставит её на стол, импровизированный из вьючных ящиков. Харлампиев с чалмой из полотенца на голове и с маленьким зелёным зонтиком вылезает из своей палатки и садится пить чай. Это — единственный мрачный человек в нашем лагере. Со дня гибели Николаева и болезни сына у него разыгралась неврастения, и он не принимает участия в работе. В сущности говоря, ему следовало бы отправиться вниз, в Алтын — Мазар.

Через несколько минут из палаток появляются бородатые фигуры в трусиках. Фигуры выстраиваются на небольшом возвышении возле лагеря. Яркорыжий Абалаков становится перед шеренгой и показывает несколько упражнений: начинается зарядка. Потом мы рассаживаемся на камнях вокруг вьючных ящиков, завтракаем и не спеша, обстоятельно и проникновенно обсуждаем меню сегодняшнего обеда и ужина. В этих делах совершенно непререкаем авторитет хозяйственного Гущина. И когда волнующая проблема — класть в макароны томат или нет — грозит внести непримиримую рознь в наши ряды, он диктаторским тоном разрешает спор. К концу трапезы со стороны маленького моренного озерка, в котором мы умываемся, появляется доктор Маслов. Этот бесконечно добродушный человек обладает свойством всегда торопиться и всегда опаздывать. Объясняется это тем, что все свои дела он делает не в надлежащей последовательности. Пока мы умывались, он, вероятно, готовил этюдник и краски для очередного наброска, а когда мы садились за стол — он пошёл умываться. Приход Маслова даёт крутой поворот нашей беседе.

— Вы уже успели помыться, доктор? — ехидно спрашивает кто-нибудь из нас, и этот дежурный вопрос неизменно вызывает взрыв хохота.

— А вы уже конечно слопали мою порцию? — отвечает Маслов, печально глядя на скромные остатки каши и неполную кружку кофе.

Гок Харлампиев, человек феноменального аппетита, скромно потупляет глаза. Грохот очередной лавины избавляет его от более подробного обсуждения щекотливого вопроса о масловской порции. Все вскакивают и смотрят, как катятся вниз по фирновым кручам пушистые валы снега и как встаёт над ним белое ватное облако.