Классические тексты дзэн - Маслов Алексей Александрович - Страница 34

Позже он обосновался в области Хунчжоу, жил то в горах, то в городах, широко проповедуя свое учение. В монастыре Кайюаньсы, что в области Хунчжоу, он много объяснял принципы и слова Хуайжана. Вот почему люди в то время стали говорить о «школе их Хунчжоу». Хуайжан же был последователем боковой ветви школы из Цаоси и современником Шэньхуэя. Но сам он лишь практиковал Путь, не проповедуя свое учение. И лишь благодаря настоятелю Ма[цзу] его учение получило широкое распространение, и все это заложило основу единой школы» [Сюйцзан цзин, 15-5, с.434]

Есть несколько примечательных моментов в отрывке Цзунми. Прежде всего, он именует школу Мацзу «боковым ответвлением» от направления Шестого патриарха. Вообще отрывок содержит тонкую критику самого Мацзу. Цзунми указывает на вторичность его проповеди – якобы Мацзу лишь повторял и развивал идеи Хуайжана. К тому же Хуайжан в этом отрывке выглядит более «истинным», чем Мацзу, поскольку он в одиночестве практиковал Путь, а Мацзу решил вынести это на люди, при этом едва ли не присвоив себе всю славу, которая в реальности принадлежит его учителю.

Более конкретен Цзунми в определении характера первой встречи Мацзу и Хуайжана. Прежде всего, он не повторяет известную историю о «Будде и полировке камня», но прямо указывает на то, что между двумя монахами произошел спор. И Мацзу остался рядом с Хуайжаном не потому, что тот переубедил его, а лишь узнав, что тот является учеником Хуэйнэна, привлеченный славой школы Цаоси (Предполагается, что до этого Мацзу не знал, кто такой Хуайжан, что, конечно же, крайне маловероятно). Итак, здесь Мацзу предстает тонким и расчетливым человеком, учение которого было едва ли не плагиатом проповеди Хуайжана.

Сам Цзунми, давая подробную, хотя и весьма субъективную классификацию школ Чань, подчеркивал, что школа Хуайжана-Мацзу принадлежала к достаточно простому течению Чань, базировавшемуся в основном на комментировании «Ланкаватара-сутры» (что недалеко от истины), и таким образом апеллировавшая к индийской традиции дхианы, в то время как, в частности, школа Шэньхуэя, по мнению Цзунми, являла собой синтез всех школ Чань и представляла собой чисто китайское направление.

Хотя чань-буддизм все время подчеркивал свой эпатирующий по отношению к официальным культам характер, а отказ идти на государственную службу считался у чаньских монахов едва ли не нормой и даже особым стилем поведения, тем не менее все это находилось как бы в рамках всеобщего ритуально-символического взаимодействия между имперским уровнем культуры и «чаньскими безумствованиями». И тому явное подтверждение – официализация культа Мацзу. Сам Мацзу был канонизирован, высочайшим императорским указом Сянь-цзуна (806–820) ему был присвоен посмертный титула «Великая безмятежность».

Могила Мацзу находится в провинции Цзянси, недалеко от г. Чжудань на горе Шимэнь – именно в том гроте, где по предсказанию Мацзу, сделанном ровно за месяц до своей смерти, он и должен быть похоронен.

Школа Мацзу безусловно становится самой популярной чаньской общиной в последней четверти VIII в.

Несомненно, что Мацзу реальный, не мифологический представлял собой весьма незаурядную и во многих отношениях интересную личность. Формально, он ничего не делал для широкого распространения своего учения, лишь объяснял некоторые тонкости чаньского миропонимания тем, кто его просил об этом. Лишь крайне небольшое количество учеников, около восьмидесяти «добрых мастеров» (кальянамитра), могли постоянно общаться с мастером, но количество тех, кто получал у него наставления в той или иной форме (порой – в форме сильного пинка) и формально считались его последователями, насчитывалось свыше восьмисот. Не будет ошибкой предположить, что многих привлекал неформальный и внешне – порой вызывающе– неканонический характер наставлений Мацзу, хотя за этой видимостью безусловно крылся сложный чаньский канон. Популярность Мацзу превзошла популярность десятков не менее талантливых чаньских учителей того времени, и многие исследователи склонны считать, что о реальном широком распространении Чань в Китае и даже самом введении в широкой обиход самого термина «Чань» можно говорить, лишь благодаря проповеди Мацзу [157, т.1, 393–394].

Мацзу выступает как мастер спонтанного диалога, неожиданного действия, его чаньская мудрость всегда очень конкретна. В этих диалогах с учениками он как бы намеренно избегает рассуждать о чисто буддийских концепциях (диалоги 9, 22)

Реальный диалог идет как бы за пределами диалога произнесенного и тем более писанного. Но даже этот «диалог за пределами слов» имеет несколько уровней, несколько граней погружения, причем последняя обозначена всегда достаточно ясно – это абсолютная пустота, что прекрасно видно в диалогах 6 и 22. Диалоги Мацзу – истинная жемчужина чаньского афоризма, это особый мир наполненный своими реалиями, доступными лишь посвященному (диалоги 8, 21, 23).

Ключевой фразой учения Мацзу является «Ваше сердце и есть Будда». Примечательно, что ту же фразу «Продолжение собрание буддийских канонов» («Сюйцзан цзин») приписывает самому Бодхидхарме: «Само сердце и есть Будда. Будда – это сердце. За пределами сердца нет в конечном счете никакого Будды, которого можно было бы достичь» [Сюйцзан цзин, с. 15–5]

Другим важным постулатом учения Мацзу становится утверждение об отсутствии принципиальной разницы между внешним феноменом и его внутренней сутью – «нет преград между делом (ши) и его принципом (ли)». Принцип здесь выступает как высшая истинность всякого акта, которая стоит вне этого акта, как бы мистически предшествует ему. А поэтому действие задуманное есть действие уже совершенное. Отсюда же вытекает и другой его постулат: «рождение равносильно нерождению».

Мацзу играет формами нашего бытия, поскольку оно для него пустотно, существует и не существует в равной степени. Он – блестящий логик и практически любую проповедь сводит к утверждению этой пустоты. В одной из своих проповедей он говорит: «Поскольку вы знаете, что все формы пусты, то рождение равносильно нерождению». В другой раз он объясняет тезис некого глобального «все отсутствия»: «О просветлении говорят, лишь противопоставляя его заблуждению. Но поскольку в основе нет никакого заблуждения, то также не существует и просветления»

Школа Мацзу не просто делает основной упор на «природу Будды внутри себя», но по сути ставит этот тезис значительно выше, нежели уход в нирвану и переживание просветления. Отвечая на вопрос одного из монахов, Мацзу говорит: «Все Бодисаттвы считали это адскими мучениями – погрузиться в пустоту, соприкоснуться с нирваной, но так и не узреть природу Будды»

Так или иначе, именно с Мацзу начинается обновление чаньской традиции, придание ей того живительного импульса, благодаря которому Чань не только просуществовал в Китае вплоть до наших дней, но и оказал колоссальное влияние на всю культуру стран Дальнего Востока.

Проповедь Хуэйнэна, значительно более концептуальная и выстроенная, лежала в основном в русле традиционного буддизма. Мацзу же показал другой Чань – внекоцептуальный, по настоящему внезапный (хотя сама идея была провозглашена Хуэйнэном). Весьма примечательно, что наставления Мацзу больше напоминают именно способы школы Шэньсюя, а не Хуэйнэна.

И тем не менее, во многих высказываниях Мацзу, в смысле его проповедей, в том числе и в учении о сердце, мы ощущаем живое дыхание наставлений Хуэйнэна. Более того, многие его фразы являются как бы откликом на беседы Хуэйнэна. Приведем лишь один пример. Одну из своих бесед с учениками Мацзу начинает следующими словами: «Путь-Дао не нуждается в пестовании, но загрязнить его нельзя».

Это – парафраз из диалога Хуэйнэна и Хуайжана – будущего учителя Мацзу. Хуайжан приходит к Хуэйнэну в Цаоси и они рассуждают о «нечто», не называя это словом, но имея в виду Дао.

– Можно ли достичь это через пестование, – спрашивает Хуэйнэн.

– Нет никаких препятствий к тому, чтобы достичь это через пестование, но, что нельзя загрязнить, – ответил Хуайжан.