Осколки ледяной души - Романова Галина Владимировна - Страница 40

И о том, как здорово у них все получилось только что. Без стеснения, без фальшивых усилий и ненужных киношных прелюдий, так обожаемых барышнями и приветствуемых сексопатологами.

И о том, как здорово, что не пришлось говорить ему ничего ни о своих чувствах, ни о планах на ее счет, не хвалить и не подбадривать. Все случилось как-то быстро, само собой. Вроде бы все уже и подразумевалось давно, только ждало своего логического завершения.

Она ничего не просила, он ничего не обещал. Здорово все было...

Степан свернул бумажку с адресом Воротникова и сунул ее в карман домашних вельветовых штанов. Втиснул авторучку в пластиковое гнездышко на стене и тут же пошел к ванной.

– Тань! – Он стукнул согнутым пальцем по двери. – Ты чего там?

– Ничего, – откликнулась она плаксиво и тут же затихла.

– А ну открой! – грозно потребовал он, слегка улыбаясь.

Ну, что он говорил! Смотрит на себя в зеркало и плачет. А невдомек дурехе, что здорово же все. И нужна она ему любая. И с забинтованной головой, и с зареванными глазами, и без прически даже.

– Не открою! – огрызнулась та из-за двери и заревела уже в голос. – Лучше бы он убил меня там!

– Вот дура, – Степан едва не рассмеялся, но постарался быть серьезным. – Если не откроешь сию минуту, выломаю дверь! Тань, ты меня знаешь!

Шпингалет тут же испуганно юркнул в пазу, и дверь приоткрылась ровно на два пальца.

– Ну что тут у тебя, а? – Он схватил ее за плечи и попытался развернуть к себе лицом. Таня сгорбилась, уткнувшись подбородком в грудь, и не поддавалась. – Синяк, что ли? Это ерунда, пройдет. У меня такой же почти был, уже сходит. Мазь у меня имеется чудодейственная. И тебя намажем, не переживай. Повязку снимут через неделю. Потерпишь уж.

– Да! А волосы?! – Татьяна повернулась и подергала себя за непрочесанные прядки, свисающие из-под бинта. – Мне же там плешь теперь выстригли! Как же я теперь?! Сте-епа-а, ну чего ты улыбаешься?! Чему улыбаешься, скажи?!

Нет, ну почему же она ему тогда так сразу не понравилась, а?! Шикарная, высокая, ухоженная, а не понравилась. А сейчас стоит перед ним в бинтах, с зареванным, вымазанным йодом лицом, с всклокоченными волосами, а милее, кажется, нет.

Волшебство или сумасшествие?!

Скорее сумасшествие, уж больно скоро все с ним случилось. Нормальному человеку с нормальными мозгами такое вряд ли под силу.

Или все же волшебство? Может, зрело все в нем давно. Зрело, желалось, ждалось, не понималось только. А потом бац – и вспышкой по глазам.

А какая, к черту, разница! Ему хорошо, и ладно. Как ни назови...

Сказать ей или нет, почему он улыбается? Пожалуй, скажет, очень уж она расстроена.

– Иди сюда, дурочка ты моя. – Он обхватил ее за плечи и прижал к себе. Поцеловал в здоровую щеку и прошептал прямо на ухо: – Улыбаюсь, потому что мне хорошо. Хорошо с тобой, поняла?

Уф! Надо же, выговорил! И не умер даже! Он?! И сказать такое?! Пожалуй, все же волшебство.

Она замерла на мгновение. Потом кивнула осторожно и прижалась к нему сильнее. Говорить ничего не стала. Умница. Сказала бы что, тут же сбила бы его решительность, как неуверенную волну, мечущуюся в неуверенной зоне приема.

– И милая ты, Тань... Не реви только. Милая, даже если лысая совсем будешь.

– Да ладно! – Тут она ему не поверила, предел-то всему должен быть, и его вранью тоже. – Лысую-то сразу бросишь, пожалуй!

– Не дождешься! Вряд ли ты теперь от меня отделаешься. – Он попытался поцеловать ее в губы, но она увернулась. – Ну, чего ты? Дай поцелую-то.

– Не надо.

– Почему это? – Он мгновенно – не хотел, а занервничал – отодвинулся и уставился на нее с подозрением.

– Я это... Степ, я зубы еще не чистила. Извини, а?

И вот тут он заржал. В полный голос, совершенно непонятно чему радуясь, заржал. Шлепнул ее по заднице и ушел, продолжая хохотать сначала в гостиной, потом где-то уже далеко, наверное, в спальне. Ушел, а ей стой и думай: чему радуется. То ли тому, что она так с ним до милого откровенна. То ли тому, что она так откровенно мила. Сказал же, что милая...

Ох, как же ей с ним трудно! Как же трудно, непонятно, зыбко, непривычно и не по правилам!

То выгоняет, то ненавидит почти и орет так, что листья с комнатных цветов осыпаются. То вдруг переживает, несется спасать и любит потом...

Тут Верещагина снова уставилась в зеркало, разглядывая себя. Потрогала кончиками пальцев себя за щеки: и сюда всю ночь целовал. Гладил и целовал тихонечко. Она не спала и все чувствовала. И обнимал он ее тоже всю ночь. Прижал к себе и даже повернуться не позволил. У нее затекла рука, ныл бок, и страшно хотелось перевернуться и почесать нос, который щекотали его мелкие завитки на груди. Но терпела! Не повернулась. Жаль было обнаруживать свою бессонницу. Пускай думает, что она спит.

Она не спала, а лежала, затаившись, и думала, думала, думала.

И о том, как хорошо им было только что. Необъяснимо хорошо.

Он же не знал ее совсем, а она его не знала. Почему тогда они оба угадывали, что и как нужно делать?!

Ответа Татьяна не находила.

Санечке приходилось сотню раз втолковывать, как лучше. Как, чтобы быстро, потому что спать уж очень хочется. Где подержать, чтобы и она тоже успела...

Тьфу, до сих пор приходилось морщиться, вспоминая. А тут...

Со Степой все случилось по-другому. Естественно как-то, без предисловий и изматывающих, настораживающих подготовок. На одном дыхании... На одном, судорожном, бешеном дыхании. Он даже майку с нее не снял, задрав ее к подбородку, высвобождая грудь. Снимать было некогда. И она, кажется, стонала в полный голос. Даже не помнит. Чудеса...

И думалось еще, что неплохо бы их с Иришкой познакомить. Он наверняка понравится дочери. Уж кто-то, а Степа умеет, как это... раскрепощаться, во! И на место сумеет поставить ее зарвавшуюся, запутавшуюся дочь. И... вернуть ее, наверное, тоже сумеет. Здесь Татьяна едва не заплакала. От слез спасло собственное притворство. Разве забыла, что должна казаться спящей?! Тс-сс, пускай он ее тихонечко целует, поглаживая нежно, и одеялом пускай накрывает. Сладко так становилось от неумелой заботы его, до того сладко, что снова приходилось бороться с подступающими слезами.

И еще она подумала, прежде чем задремать, что, наверное, не зря пострадала минувшим днем. И все ее несчастья, может, тоже не зря. Если после всего самого страшного такое вот глубокое, как бездонный омут, счастье, то пускай. Она потерпит, выдержит. Рядом с ним-то?.. О-го-го, да все, что угодно. Степа он же сильный, надежный, хотя и неправильный какой-то.

Татьяна долго умывалась и причесывалась. Потом пыталась кремом счистить с себя неровные йодовые разводы. И даже чуть подрисовала глаза, чтобы не выглядеть столь ужасно.

Ах, какая же незадача! После такой ошеломляющей ночи и такое неромантическое утро. Надо же предстать перед ним таким убожеством!

Вместо мягкого шелка – измятый спортивный костюм. Майку они все же порвали по неосторожности. Ни мягкой припухлости губ. Рот синюшный и обветренный. Совсем, совсем даже не сексуальный. Может, температурит она после травмы, оттого и губы потрескались?.. Вместо нежных, рассыпанных по плечам локонов стерильная повязка через лоб и боевой раскрас на лице. Кошмар, а не пробуждение...

– Тань, завтракать будешь? – Он снова ворвался к ней в ванную, ну, никакого воспитания, честное слово. – Давай я тебя покормлю, и ты ложись. Жди меня. Да, давай-ка я тебе синяк намажу.

Последние ее старания хоть немного привести себя в божеский вид были тут же сведены им на нет. Плевать он хотел на ее крохотные стрелочки. Он и не заметил их даже. Заставил закрыть глаза и принялся с силой втирать что-то мерзко пахнущее ей в щеку и нижнее веко. И втирал до тех пор, пока не сделал ее похожей на мартышку. Очень романтично, сказать нечего!

– Идем.

Тут же потащил ее за руку на кухню, усадил за стол, поставил огромное блюдо – не тарелку даже – с яичницей перед ней. На кромку блюда пристроил огромный ломоть белого хлеба с ветчиной толщиной в палец и тут же приказал: