Любитель сладких девочек - Романова Галина Владимировна - Страница 22

– Ладно, я понял. – Володя мгновенно посуровел и больше уже не смотрел в ее сторону, общаясь все больше с другом. – Давай, что ли, начнем…

Разбирались они до позднего вечера. Выметали мусор, мыли окна и полы, размещали весь тот нехитрый скарб, что привезли с собой. В основном это были продукты, постельные принадлежности и носильные вещи.

– Мы здесь ненадолго, – упрямо повторил Володя, проигнорировав злобное фырканье Гарика. – Ни к чему здесь вещами обрастать, как в том поселке. Там хоть было кому продать их, а здесь ни души…

Но люди все-таки были. Дважды за неделю Маше удалось обнаружить свежие следы от чьих-то валенок, еще пару раз за окном проскользнула группа лыжников, с удивлением поглядывающая на дымок, вьющийся из трубы необитаемого прежде дома. А в выходной, когда она совершала пешую прогулку по окрестностям, ей встретился пожилой мужчина с охотничьим ружьем.

– Здравствуйте! – Он сдвинул на затылок ушанку и приветливо улыбнулся: – Снимаете домик, значит…

Маша молча кивнула и с интересом уставилась на охотника. Ватник, перепоясанный армейским ремнем, ушанка, валенки с галошами и на удивление располагающее к себе выражение на морщинистом лице.

– Хорошее дело. Я вот завсегда с природой на «ты», – продолжал развивать тему мужчина. – Город, он что? Дым, пыль, солнца не видать. А здесь… Красотища…

– А чего же тогда вы с ружьем? – вдруг вырвалось у нее. – Жалко зверушек.

– Жалко. – Он согласно кивнул и, обрадовавшись завязавшейся беседе, еще с полчаса разглагольствовал о пагубной привычке некоторых людей палить по беззащитным тварям. – Я ружье-то таскаю за собой скорее из других соображений… Человек – он ведь похуже любого зверя будет. Озоруют тут…

– Да? – удивилась Маша вполне искренне. – А мне казалось, что здесь совсем безлюдно.

– Да так-то оно так: постоянно никто не живет. Но ведь наезжают! А как наедут, то все – пиши пропало. Девки в озеро голышом прыгают, будто русалки. Мужичье куражится, винище хлещет, а то еще чего позабористее удумают – начинают палить в белый свет из пистолетов. Пару раз чуть до убийства не доходило…

– А к кому же они тут приезжают? Ну… эти люди, которые из пистолетов и голышом в озеро?.. Тут ведь кругом такое запустение. Наш дом и то мало похож на жилой, что уж говорить про остальные.

– Так в ваш дом и приезжали. Хозяин этого дома с гостями своими ненормальными! – Охотник отер рукавом ватника вспотевший лоб и вдруг начал прощаться: – Пора мне, а то в марте быстро смеркается. Не смотри, что солнышко ласково пригревает, сейчас за лес ухнется, и все – темнотища. А мне еще полем три километра чесать. А ты, девонька, коли скучно будет, прибредай ко мне. Я вон за полем прямо и живу. Там у нас полюднее будет. И почта имеется, и телеграф даже. Ежели какое дело, завсегда сможешь сообщить куда следует…

Занятный мужичок. Главное – заботливый. Как бы вскользь, но все же шепнул ей все жизненно важное: и телеграф, и почта, и сообщить возможность имеется куда следует, «ежели что»… Но вот что? Что, собственно, имелось в виду? Что ее голой бросят в полынью, угрожая пистолетом? Но до этого ее супруг, каким бы странным он ей ни казался, вряд ли додумается. Хотя… кто знает, что у него на уме. Угрюм, скучен, молчалив последнее время.

Гарик уехал, и Володя мгновенно сник. Ночами он тискал и мял ее тело, разбивая сердце своим безмолвием. Днем уходил куда-то. Возвращался еще более угрюмым, с потухшим взглядом и нервно подрагивающими пальцами. Садился к столу, молча наблюдал за тем, как она подает ему тарелки. Потом так же молча наблюдал, как она убирает со стола. Затем по-хозяйски выбрасывал вперед руку и призывно шевелил пальцами. Она была девочкой догадливой и не строптивой. К тому же… К тому же близость с ним была ей более чем приятна. В такие минуты, слыша его хриплое дыхание и сдавленные стоны Маша слепо верила, что не все так безнадежно, и что все еще может получиться у них двоих. Кто сказал, что на старом пепелище нельзя воздвигнуть новый дом? Все можно, нужно только очень-очень хорошо постараться.

Стараться ей приходилось в одиночку. Володя, который вдруг ни с того ни с сего начал страдать сомнамбулизмом, не шевелил даже пальцем, чтобы помочь ей. На все ее вопросы слышались однозначные ответы типа: «да», «нет», «не знаю». Свои отсутствия, которые становились все более продолжительными, никак не комментировал. А когда она робко пыталась донести до него мысль о собственном одиночестве, с которым ей очень неуютно, он лишь равнодушно пожимал плечами и… снова уходил.

Маша страдала. Она вся извелась в той изоляции, в которую ее умышленно – а как же еще? – запихнули. К тому же, с детских лет вымуштрованная матерью, она маялась от бездеятельности. Приготовление завтраков, обедов и ужинов не занимало у нее много времени. Пешие прогулки по окрестностям, которые она ограничила периметром – пятьсот на пятьсот метров – ей давно обрыдли. Телевизора, радио, газет – ничего этого не было. Порой ей хотелось выть от тоски и бежать отсюда. Бежать, забыв обо всем, но стоило услышать шаги мужа на ступеньках и затем его негромкое чертыхание в коридоре, как она обо всем забывала. Пусть он молчит, пусть ни во что ее не посвящает, зато он рядом, и, вглядываясь ночами в его широченную спину, она уговаривала себя поверить в то, что с ним ей намного надежнее и безопаснее.

Но однажды она не выдержала и, швырнув об пол стопку тарелок, со слезой в голосе посмела возроптать:

– Я так больше не могу, Володя! Это просто кошмар какой-то!

– Что именно? – Он красноречиво посмотрел на осколки на полу. – Разбитая посуда кошмар? Тут не могу с тобой не согласиться, дорогая.

– Хватит! – вдруг закричала она не своим голосом. – Прекрати издеваться надо мной! Чего ты выжидаешь? Почему мы никуда отсюда не едем? Прошел уже месяц, как мы здесь! Апрель кончается, а мы все здесь!

– И что? – Он сверлил равнодушным взглядом ее тело, не поднимая глаза выше уровня плеч. – Какая тебе разница, где жить? Здесь ты не работаешь, не должна бояться за свою жизнь, да и я за свою тоже…

– Что ты имеешь в виду? – Маша похолодела, уловив в его сарказме более чем недвусмысленный намек.

– Ничего. Давай закончим этот бессмысленный разговор. – Володя встал и снова пошел к выходу, на ходу срывая легкую ветровку с гвоздя.

– Давай! – Маша снова повысила голос. – Давай больше не будем вообще ни о чем разговаривать!.. И я… Я уеду от тебя, Володя! Я разведусь с тобой!

Ей все же удалось растолкать его дремлющее сознание. Он остановился на пороге, все еще стоя к ней спиной, потом медленно обернулся и, чеканя каждое слово, изрек:

– Ты уедешь отсюда, только когда я захочу! А о разводе забудь! Он случится, когда я и только я сочту нужным. В противном случае…

– Об этом случае я наслышана, – притворно елейно пробормотала Маша, возвращая ему его же ехидство. – Приблизительно представляю, чем может закончиться мое самоуправство.

Он минуты три сверлил взглядом ее переносицу, потом вяло пробормотал «дура» и ушел из дома на целых три дня.

В эти долгие три дня Маша едва не сошла с ума от страха. Днем еще ничего, не так жутко, но ночью… Она куталась в теплое пуховое одеяло, закрывала уши влажными ладонями, сжималась в комок, подтягивая колени к подбородку, когда с улицы доносился какой-нибудь странный незнакомый звук. Но сколько Маша ни старалась, она не могла себя убедить в том, что это происки подзагулявшего апрельского ветра, который скребет ветками старой яблони о крышу и вовсю молотит акацией по стеклам: ей все чудилось, что вокруг дома кто-то ходит и заглядывает в окна. Что вот сейчас еще немного, и входная дверь со стуком распахнется, и тогда… тогда непременно с ней произойдет что-нибудь еще более страшное, чем уже случилось.

Что с ней может случиться, она представляла с трудом, поскольку мотивов для убийства не находилась – кому она вообще нужна, Сидорова Марь Иванна, с неудавшейся корявой судьбой в свои неполные двадцать пять? Кого может заинтересовать ее неказистая личность, когда вон и собственный муж, не выдержав, сбежал… При мыслях о Володе ей становилось совсем худо, и она принималась тихонько плакать, еле слышно подвывая в подушку. Слезы обычно помогали. Измучившись, она забывалась тревожным сном.