Душница. Время выбирать - Аренев Владимир - Страница 5

Отец залез в долги, чтобы оплатить деду шар и приличное место в душнице. И теперь у Сашки было два выхода: учиться на одни десятки или вылететь из школы в государственный лицей, сильно поплоше этого и на другом конце города.

Шара он стыдился. С тех пор как родители забрали шар из аниматория, Сашка ни разу с ним не говорил.

Не знал, о чём. Не знал, как.

Заперся в комнате – теперь принадлежавшей только ему одному – и сказал своим, что готовит уроки. Правда: готовил. За полторы недели слишком много пропустил.

Шар висел над дедовым столом и едва заметно покачивался. К вечеру первого дня Сашка не выдержал, осторожно взял его в руки и прижался ухом к упругому боку.

Внутри было тихо. Если бы не подвешенный у основания жетон из нержавейки – ни за что не отличил бы от обычного гелевого шарика.

Но с жетоном, с медной цепочкой, со слишком нарочитым узором нанопроволоки, вживлённой в ткань, шар выглядел именно тем, чем был: дешёвым, безвкусным, жалким.

Сашка говорил себе и Лебедю, что злится из-за деда: тот был достоин большего. Поэт и всё такое.

Лебедь молча кивал. Сочувствовал.

На переменке Сашка не знал, куда себя деть. Шар казался обузой, ходить с ним было неудобно, он ощутимо тянул руку вверх, раскачивался, даже если не было сквозняка. Сашка подумывал оставить его в классе, но не решился. Это выглядело бы неприлично: дед только недавно умер, нельзя же так вот сразу. Курдин обязательно сострил бы что-нибудь про дикарей, не чтящих своих покойников.

Сам Курдин уже ходил без шарика. Как подозревал Сашка, не в последнюю очередь из-за него и Лебедя; но, кажется, Курдин даже был рад избавлению. Наигрался, зло думал Сашка.

Когда они возвращались с Лебедем после большой перемены, Курдин с Бадей и Бобырко стояли возле лестницы и о чём-то приглушённо переговаривались. Сашка на миг запнулся, но потом выровнял шаг и пошёл прямо на них, глядя Курдину в глаза. Тот, наверное, что-то такое прочёл в выражении Сашкиного лица; замолчал и уступил дорогу.

И ни слова не сказал вслед.

На физике Сашка тянул руку, и на биологии, и на истории. Лебедь завистливо хмыкал. Две восьмёрки и десятка: чуть лучше, чем обычно. Но радости Сашка не испытывал… ни радости, ни гордости. Только усталость, горечь и пустоту.

Вернувшись домой, он достал из кармана сложенную вчетверо заметку, развернул и в который раз перечитал. Заметку писал Антон Григорьич. В общем, получилось тепло и душевно.

Сашка представил, как отреагировал бы на неё дед. Наверняка метал бы молнии, позвонил бы Антон Григорьичу и, не стесняясь в выражениях, сообщил всё, что думает по поводу «человека непростой судьбы», «борца за гуманизм, не имеющий границ, прописки и национальности», по поводу «сложных внутренних противоречий, которые отразились в его поэзии последних лет».

Он посмотрел на шар, привязанный над дедовым столом. Тот покачивался, словно водяной цветок, какая-нибудь диковинная актиния в плавном, невидимом потоке.

Поднявшись, Сашка встал перед шаром и начал негромко читать заметку. Голос звучал глупо. Это и было глупо: читать в пустой комнате заметку, как будто шар мог услышать и ответить.

Даже если бы дед был там, в нём, – он ведь не ответил бы, это не в его характере.

Сел делать уроки. Пытался. Вместо этого думал о всякой чепухе. Вот физика – идеальный газ, рэт-боуновское движение частиц… Сашка представил себе, что душа в шаре подобна газу: она должна равномерно давить на стенки. И быть намного легче воздуха, чтобы шар тянуло кверху.

Потом газ-душа с годами просачивается вовне, давление на стенки шара уменьшается, и происходит то, к чему все давно привыкли. Шары постепенно сдуваются, выдыхаются, «концентрация души» падает, и расслышать её с каждым годом становится всё сложнее.

Но не значит ли это, что душа «делима»? Или она похожа на пальто, которое затирается до дыр, теряет вес, цвет, плотность?..

Он хотел спросить об этом отца, но передумал. Родители вернулись с работы усталые, у отца на работе трагедия: в соседнем районе маршрутка потеряла управление и врезалась в школьный автобус.

Сашка сам приготовил ужин и за столом сидел молча. Мама спросила, как успехи, – похвастался оценками.

Надеялся, что больше ни о чём не спросит, но она, конечно, спросила:

– Как дедушка? Ты с ним сегодня разговаривал? Он тебе что-то отвечал?

Сашка вздохнул и покачал головой.

Заранее знал, что мама расстроится, но врать было бы глупо и нечестно.

Она сидела опустив взгляд и поджав губы.

– Ничего, – сказал отец, – это нормально. Ты, главное, не переставай с ним беседовать. Помнишь, что я говорил?

Сашка кивнул:

– Душам нужно время, чтобы привыкнуть.

– Именно. Представь, они же лишаются тела, лишаются всего. Мир остаётся, а они в нём существуют уже совсем по другим законам.

Ночью Сашка лежал без сна и думал об этом. Пытался себе представить. Ты по-прежнему есть, но это «есть» – уже не то, что прежде. Тела нет, нет ничего, что отъединяло бы тебя от мира. Ты смешиваешься с ним. Таешь, расстворяешься. Как крупинка сахара в кипятке.

Продолжаешь существовать, но в настолько «разбавленном» состоянии, что оказываешься одновременно везде и нигде.

Хочешь коснуться родных – а рук нет, хочешь закричать – а нет губ.

А если перед смертью попал в аниматорий и тебя поместили в шар, тогда всё, что есть между тобой и остальным миром, – тонкие упругие стенки. Лишь они удерживают тебя от окончательного растворения.

Сашка представил себе, что сейчас рядом с ним души всех, кто когда-либо жил на Земле. Сделалось жутко.

Он вертелся с боку на бок и в конце концов сообразил, почему не может заснуть. Ему мешало молчание… молчание присутствия. Оно исходило из шара над дедовым столом. Впервые Сашка почувствовал, что шар – не просто вещь. Как будто дед сейчас был там, молчал и чего-то ждал – большой, угрюмый, вечно себе на уме.

Такой, перед которым Сашка робел, а в детстве – боялся до одури.

Он встал, нащупал тапки и, отвязав шар, перенёс его в гостиную. Свет не зажигал, хватало того, что проникал в комнату с улицы, от фонаря.

Стараясь не шуметь, привязал шар возле бабушкиного – в углу, под иконой.

Лёг спать. Во сне слышал, как дедов шар, покачиваясь, то и дело стучит упругим боком о бабушкин. Как будто бьётся пульс.

Про новенькую знали мало. Она ни с кем не дружила.

Почти.

– Тебе это зачем? – спросила Сидорова. В детстве Сашка ходил с ней в один садик, она уже тогда была вреднющая. – Влюбился, да?

– Надо и надо, – сказал Сашка. – Ревнуешь, что ли?

– Я-а-а?! К ней?!!! Пф! Дурак ты, Турухтун.

– А ты, – не вытерпел Лебедь, – ты, Сидорова, – коза! Её по-человечески спрашивают, а она!..

В общем, поговорили.

– Ну, – заметил Лебедь, когда шли после уроков к остановке, – она ж не перевелась в другую школу, это точно, иначе в классе знали бы. Может, – утешил, – заболела?

Сашка уже всерьёз прикидывал, как ему похитить классный журнал, чтобы выписать оттуда домашний адрес и телефон новенькой. В принципе, это было реально, хотя и рискованно. Другое дело, что, если Сашку поймают, вспомнят и про ножик, и про отложенную на неопределённый срок плату за обучение… Тут уже никакие оценки не спасут.

Он решил выждать до конца недели, а потом поговорить с Лебедем. Тот давно и безнадёжно вздыхал при виде Сашкиных спецназовцев времён Юго-Западной кампании. Вряд ли устоит. А вдвоём, может, и получится провернуть авантюру.

В пятницу Сашка вышел из дому вовремя, но из-за пробки на первый урок успевал впритирку. Влетел в школу перед самым звонком, бросил куртку дежурному по гардеробу, метнулся к лестнице и… едва не сбил с ног новенькую.

– Привет…

– Привет, – сказала она. И повернулась, чтобы идти, но шарики от удара сплелись цепочками, пришлось распутывать.