Суворовец Соболев, встать в строй! - Маляренко Феликс Васильевич - Страница 43

А что сегодня на обед? Наверно, борщ, а может жареную картошку дают… Пойти что-нибудь купить? Нет, лучше деньги на ужин оставлю.

Жалко дедушку. Санька всхлипнул, но тут же сдержался: «Хорошо, что никто не услышал».

Старик продолжал кашлять, и кашель, как электроток, проходил через его тело. Женщина всё рассказывала, как её плохо приняли на западе. Вагон безразлично отстукивал на стыках, безвольно катясь в общей сцепке за горланившим и пыхтящим от натуги паровозом…

Санька проснулся и почувствовал, что стало непривычно тихо. Поезд стоял. Санька слез с полки и выглянул в окно. На станции большими буквами выделялось знакомое слово «Спаск». Вспомнил, как ехал в училище и тоже проснулся на этой же станции. Но тогда ехал поступать, а теперь… Зачем нужны были эти волнения, медицинские комиссии, экзамены? Теперь обратно.

Старик, прокашлявшись, спустился вниз и сел за боковой столик. На его красном лице, как на кактусе, торчали иголки волос. Но вдруг электрический кашель вновь пробежал сквозь его тело. Женщина с кудряшками посмотрев на старика, чуть отодвинулась. Старик, кажется, этого не заметил, и кашляя, продолжал смотреть в окно. Поезд тронулся, и проводник, погрузив на поднос стаканы с жёлтыми подстаканниками, пошёл по вагону, предлагая чай.

Женщины засуетившись, принялись вынимать из затаившихся под столом сумок продукты. На столе появилась огромная жирная курица, яйца, колбаса, красный лоснящийся кетовый балык, баночка маринованных маслят, солёные огурчики. Потом женщина с каракулевыми волосами вытащила на стол пол-литровую баночку красной икры и делано возмутилась:

— Я же говорила ему, не клади. Не могу есть икру, простоявшую в холодильнике. Вот свежего посола — другое дело.

Санька поймал себя на том, что наблюдает за женщиной, отвернулся к окну и проглотил слюну.

— Надо посмотреть, что старуха положила, — полез на полку и достал старую дерматиновую сумку старик, не торопясь, выложил на стол завёрнутый в бумагу хлеб и кусок сала в тряпице, литровую банку молока и головку чеснока. – Живём, — сказал он. – Чай принесут, и можно червячка заморить. Хорошо хоть успела собрать, — продолжал старик. – А то я только с коровника вернулся и на тебе – телеграмма. Братуха мой умер. А я даже не побрился, — провёл он рукой по щеке, — на поезд опаздывал. Ох, братуха умер. Он у меня в Вяземском жил.

«В Вяземском – это раньше меня выходить», — подумал Санька. А старик продолжал:

— Телеграмма так скоро. Я даже медаль надеть не успел. Вишь, с планками еду, — показал он шесть замусоленных планок на пиджаке. В первой Санька узнал орден Красной Звезды. – Ну что, давай вечерять, — старик стал нарезать сало ломтиками, расщипил головку чеснока и предложил Саньке. – Сало у меня хорошее, я кабанчика откармливаю, а старуха по соленью мастерица. Меня до этого дела не допускает.

Сало было действительно вкусным, слабосолёным и мягким. Санька ел и не обращал внимания на молодую женщину, которая не соглашалась с пожилой, хвалила икру и отмечала её нежный посол.

Проводник принёс чай, старик насыпал в стакан какой-то травы, долго размешивал её, пытаясь утопить, предлагал Саньке и говорил, что поднимает жизненную силу и помогает от кашля.

— Вот если бы брат пил, — говорил, вздыхая, старик, — то от смерти бы не помер.

После чая старик действительно перестал кашлять, завернул вместе с хлебом в холстину сало и пододвинул Саньке.

— Возьми, внучек. Вижу, тебе понравилось. А я вот завтра раненько выхожу.

Потом он рассказывал, какой у него был заслуженный брат, но вот жаль, трав не пил. Старик оторвал кусок газеты, отсыпал в него травы и подал Саньке.

— Заваривай, а не хочешь, отдай деду. От здоровья здоровее будет. Твой дед не хворает?

— Он умер, еду хоронить.

— Ой, жалко-то как, — пожалел старик. – Значит, ты сирота.

— Нет, не сирота.

— Это по матери ты не сирота, а по деду внучатый сирота…

Старик ещё долго и монотонно рассказывал о себе, о том, как воевал, о том, как ещё в начале войны подбил два танка и получил за это орден «Красной звезды».

— Я артиллеристом был. Весь расчёт поубивало и лейтенанта нашего. Они убиты, и им -могила, а я живой и мне — орден. Ты ведь тоже будешь офицером? – спросил он. – Береги солдат, и они тебя прикроют…

«Офицером? – подумал Санька, — буду ли я им?»

Спать легли поздно, и Санька не слышал, как ночью старик вышел на своей станции. А когда проснулся, то жалел, что не простился с ним.

Ты понял, Санька?

Поезд на станцию прибывал рано утром. Санька стоял в шинели и смотрел, как мимо окон мелькают поднявшиеся над заснеженными болотами голые берёзы с обнаженными ветками. Потом увидел, как промчался переезд, потянулись дома, горящие фонари, медленно катящиеся по улицам автобусы. Наконец, поезд начал тормозить и неожиданно остановился. Город встретил Саньку заспанным, тёмное небо заволоченным, перрон пустым, и только у розового в свете фонарей вокзала стоял мужчина в тёмном пальто и шапке. Санька прошёл несколько шагов , это был отец. Хотелось бежать, радоваться, но какая радость сейчас?

Домой шли пешком по улице вдоль железной дороги. Отец молча нёс чемоданчик. Возле обшитого дранкой двухэтажного дома, в котором они жили, отец остановился и сказал, что дед сейчас лежит в комнате у бабушки, похороны начнутся в двенадцать часов.

— И ещё, — добавил он, — ты уже мужчина, большой, из дома сам ушёл, поэтому меньше слушай баб и решай, как знаешь, что подсказывает сердце, а оно не обманет.

Когда Санька поднялся на второй этаж, мама бросилась к нему навстречу, стала обнимать и целовать, оставляя горячее дыхание на его щеках. Бабка несколько раз чмокнула его и, достав платок, тут же заголосила:

— Как он хотел увидеть тебя. Всё ждал, давал мне деньги и просил привезти из Уссурийска. Как он тебя любил, как вспоминал!

— Сказал, чтобы мы забрали тебя из суворовской школы, — приняла Саньку тётя Катя и стала осыпать его сухими поцелуями. – Не увидел, не дожил.

— Война сгубила его, война. Всего пятьдесят четыре года. Иди посмотри. – Бабушка открыла дверь в свою квартиру. Там, между печкой и стенкой, занимая маленькую кухню, стоял гроб, обитый красной материей. Гроб опоясывала чёрная атласная лента. В углу висели иконы. Лоб деда был покрыт бумагой со старинным прифтом. В его руках горела свеча. Окна в комнате были завешены, и воздух стоял тяжёлый.

Дед лежал в гробу страшный, бледный, с тёмными пятнами на шее. Санька остановился, не узнавая его. Смерть сделала деда чужым и суровым. Казалось, он сердится на внука. За что? За то, что поступил без согласия в суворовское училище или за то, что сейчас его выгонят?..

— Подойди, подойди к нему поближе, — подталкивала бабушка. – Он так перед смертью тебя хотел видеть, так без тебя тосковал.

Санька шагнул, и вдруг под ногой скрипнула половица. Ему показалось, что гроб качнулся. Но дед так и оставался лежать с неподвижным сердитым лицом. Санька остановился. Он боялся шагнуть.

— Он тебя так любил, — шептала бабушка. – Что же ты встал?

Но дед, страшный, с бледной лысиной, не подпускал его. И Санька не мог, боялся и не хотел подходить. Он сделал следующий шаг и снова остановился.

— Ну подойди, подойди, — обвалакивал бабушкин шёпот.

И тогда он сделал усилие, подошёл и остановился, замер и всмотрелся. Дед уже не казался страшным, хотя всё так же сердился.

Когда Санька через маленький коридорчик перешёл к себе, мать уже накрыла на стол, и при взгляде на еду ему стало плохо.

— Пойдём, — отец вывел его на улицу. У огромного тополя он остановился. – В двенадцать часов придут машины и оркестр от завода, где он работал, — и тут же спросил. – Как там дела в училище?

Санька пожал плечами и сказал, что нормально.

— Хорошие у тебя командиры, — согласился отец. – Отпустили. Обычно, разрешают ехать на похороны только близких родственников. Легко тебе там?