Суворовец Соболев, встать в строй! - Маляренко Феликс Васильевич - Страница 26

— Как с кем, с солдатиком Петей, который хлеб на подводе развозит.

— С Петей? – не успел до конца осмыслить Витькину догадку Санька, как дверь хлеборезки резко распахнулась, и оттуда выбежала маленькая и худенькая тётя Лена. Она яростно, как орлица, налетела на Витьку, схватила его за ухо и потащила в зал:

— Дежурный? Дежурный? Где дежурный? Заберите хулигана!

Санька, всё ещё ошарашенный, машинально заглянул в дверь хлеборезки, там было пусто. Он побежал за тётей Леной и вцепился в руку, на которой, послушно, как котёнок у кошки в зубах, висел Витька, кривясь от боли.

— Отпустите, отпустите его! Ему больно, — кричал Санька.

Тётя Лена разжала руку, посмотрела Саньке в глаза и, казалось, проскрипела:

— А мне не больно? Думаешь, мне не больно от его поганого языка? – Опустив плечи, она побрела к официанткам, которые, разлив молоко, отдыхали за столом именинников и дежуривших в ротах офицерав.

Санька слышал, как она, чуть не плача, жаловалась:

— Щенок! Ох, щенок! С Петей целоваться! Надо же, с Петей целоваться. Да мой Коля на фронте погиб, а этот Петя для меня сопляк. Всю душу измотал, полчаса бился. А у меня работа точная – масло взвешивать.

Витька, разносивший на подносе тарелки с картошкой, тоже возмущался:

— Во-первых, обниматься, а не целоваться. А во-вторых, кто виноват, открыла бы, и всё. Не везёт нам. Теперь пожалуется Чугунову. Давай быстрее ешь и иди зови Женю Белова. Пусть поторопится, а то всё жалуется…

Когда Санька открыл дверь казармы, Женя радостно посмотрел на часы.

— Как хорошо! Вовремя пришёл, я ещё в кино успею.

— Иди, в роте кто-нибудь есть?

— Все ушли, только старшина.

Женя быстренько влез в родную шинель и, хлопнув дверью казармы, побежал глотать ужин, чтобы наскоро убрав посуду со столов, успеть в клуб до журнала. В казарме стало тихо и жутко. Откуда-то раздавался металлический звон. Сначала тихо, а потом звон стал усиливаться. Казалось, кто-то катит дребезжащую металлическую тележку. Санька и раньше боялся оставаться в казарме один. Один на один с огромным двухэтажным домом, где за каждым нечаянным звуком, рождённым падающими каплями в умывальной комнате или шкрябаньем мыши чудится что-то страшное и непонятное. Ночью страшно не так. Рядом за стеной спят суворовцы, сто человек. А тут – один в целом мире, и старшина, если и есть, то как на другой планете.

Звон не умолкал. Санька выглянул на улицу. Никого. Посмотрел через окно в спальню. Пусто. А тележка всё звенела и звенела, и кто-то её медленно тащил и совсем рядом.

Стало жутко. Он ещё раз выглянул на улицу. Падал свет, тускло светили фонари, и не понять, откуда доносился равномерный дребезжащий металлическими частями звук.

Тогда он заглянул в сушилку. Здесь звук был сильнее. Включил свет, и звук тут же отодвинулся к змеиным волнам труб. Он подошёл, приложил ухо: металлом звенели трубы.

— Дневальный, где вы? Почему ушли от тумбочки?

Санька вылетел на площадку и увидел, как старшина Горунов отодвинул её от стены.

— Смотрите, у вас здесь грязь. Плохо принимаете наряд. Возьмите веник и подметите. Даже письмо чьё-то завалилось. – Он поднял с пола конверт. – Что за неряха в наряде стоял? Письмо при нём за тумбочку завалилось, а он и не заметил. Ну-ка? – старшина придвинул письмо к глазам, вглядываясь в штемпель, — ещё позавчера пришло. Два дня пролежало за тумбочкой. – Повернул конверт лицом. — Так это же Вам. Будто специально дожидалось. Видно не зря Вас в наряд поставили, суворовец Соболев.

— Как раз в четверг объявили, — с грустью добавил Санька.

— Ну что ж, до свиданья. Несите службу хорошо, — попрощался старшина, и как только за ним захлопнулась дверь, Санька разорвал конверт и узнал родной, но трудноразбираемый, как электрокардиограмма, мамин почерк.

«Здравствуй, дорогой сыночек! – обращалась к нему мама. – Как тебе там в училище?..» Дальше она рассказывала обо всех, задавала много вопросов, и в конце сообщила, что дедушке стало ещё хуже, и его положили в больницу.

Дедушка заболел. Саньке сразу стало жаль деда. Ему показалось, произошло что-то страшное. И письмо пришло в тот неприятный день, шло три дня и два дня пролежало за тумбочкой.

«Дедушка болеет». Как это плохо, когда болеет кто-то из твоих родных. Может, у него просто ангина, грипп, или ещё что… Но так просто в больницу не кладут. Значит, серьёзно. Тем более, у дедушки ещё с войны ранения. Хотя, может, и не так страшно. Но написала письмо мама, а не отец. Значит, не просто. Раньше письма только отец писал.

Санька хотел открыть книгу, которую ему дал почитать Витька, но не читалось. «Дедушка заболел!»

Санька вспомнил их последнюю баню перед отъездом.

— Санька, не езжай в суворовскую школу. Санька, я всё копил деньги на дом, отдам их тебе. Купим пианино, будешь ходить в музыкальную школу. Не уезжай. Уедешь, и мы с тобой больше не увидимся. Я уже на пенсии, и сколько лет мне ещё жить-то?

— Да пусть едет, — говорил кривой дядя Саша. – Человеком будет. Нам не чета. Не надо будет молотом как тебе всю жизнь в кузне махать или как мне костяшками на счётах щелкать. Офицером будет, а то и генералом.

— Офицером! Генералом! А ты помнишь нашего лейтенанта, когда он нас в бой поднимал, а мы под огнём прижались к земле и не то чтоб вперёд, головы боялись поднять. Так первая пуля – ему. Офицером. Человеком. Не ходи, Санька, в суворовскую школу…

Мамино письмо задрожало в Санькиных руках. Может, и правда не надо было поступать в суворовское училище, а надо было послушать деда…

Ещё минута

Когда ночью в наряде приближается твоя очередь становиться к тумбочке, и отстоявший своё время дневальный направляется тебя будить, шаги слышны издалека, и кажется, что ты вообще не спал. Проснёшься и лежишь, втайне надеясь, что пройдут мимо, что это не за тобой, что это не тебя сейчас тронут и скажут:

— Вставай!

Санька услышал торопливую поступь ещё из коридора, но глаза не открывал. Когда Женя подошёл к кровати, осторожно стал вылезать из конверта. Он сел, натянул брюки, бездумно задержал сапог в руке, а потом стал быстро одеваться дальше. Когда вышел на площадку, Женя Белов стоял у тумбочки и ждал его.

— Давай часы, — зевнул Санька.

— А ты не торопись. Надевай шинель, здесь холодно. – Женя робко протянул часы на кожаном ремешке.

Стрелки старенькой «Победы» показывали без десяти час. Значит Женя поднял его за пятнадцать минут до срока…

— Зачем ты так рано разбудил?

— Я же не знал, что так быстро оденешься. Думал, пока потянешься, пока натянешь сапоги, вот и будет ровно час, — и, посмотрев на Саньку, добавил: — Хочешь, книжку дам. Очень интересная. «Капитан Сорвиголова». Будешь читать, и время пройдёт незаметно.

— Вот у тебя незаметно пролетело.

— Но у меня книжка кончилась ещё двадцать минут назад. А что я должен за тебя стоять? – противно скривил пухлый рот Женя. – Что я должен стоять, пока ты оденешься? Так что ли?

— Ладно, иди спать. Не надо за меня стоять.

— Ну ты почитай книжку, — виновато продолжал упрашивать Женя. – Очень интересная, про войну. Про буров и англичан.

— Ладно, иди.

Санька достал сложенное вдвое письмо и снова прочитал до конца. «Дедушка заболел». Саньке показалось, что мама написала эти слова большими буквами. Может, хотела выделить, чтобы он обратил на них внимание. «Дедушка заболел!»

Ему вдруг стало стыдно, когда дед, желая сделать Саньке приятное, достал из сарая старые удочки его дядьки, служившего танкистом в армии. Дед тогда сидел на завалинке двухэтажного барака, в котором они жили, пригрелся на солнце и задремал. Санька одну удочку прислонил к стене, другую стал разматывать, и вдруг первая соскочила и ударила деда по голове. Дед спросонья схватился за лысину и подскочил. Стало смешно, и Санька долго и глупо хохотал. Ох, как сейчас ему было стыдно за тот смех.

«Дедушка заболел, дедушка заболел, дедушка заболел».