Деревянные четки - Роллечек Наталия - Страница 37

Закрыв уши руками, чтобы не слышать голоса Сабины, я лихорадочно размышляла над тем, кто может избавить меня от непосильной обязанности уборки костела. В минуты наибольшего отчаяния и растерянности мне становилось легче уже от одних мыслей, которые приходили мне в голову. "Вдруг, – думала я, – Марианская содалиция заинтересуется, кто же содержит костел в такой чистоте, и, узнав это, возьмет себе платного служащего. А может быть, этим делом займется ксендз? Узнав, что уборку костела производит четырнадцатилетняя девчонка, он избавит меня от этой тяжелой обязанности и еще выругает как следует сестру Модесту? А может быть, просто сама матушка-настоятельница укажет монахине, чтобы та сменила мне поручение?"

Я стремилась воскресить в памяти те способы спасения, к которым прибегают люди в самых крайних случаях. И припомнилось мне, как Виниций спас Лигию силой самой веры. Это придало мне бодрости. Ведь и я горячо верила в то, что с неба мне должно прийти спасение.

Крутя ложкой в миске с затхлой кашей, я начала бормотать себе под нос: "Верю, верю, верю…"

Вдруг сердце во мне екнуло и замерло. В зал вошла сестра Модеста.

– Где Наталья? – раздался ее голос.

– Я здесь.

– Не забудь завтра вымести полы также и на хорах. Там грязи больше, чем в конюшне.

И она ушла…

Девчонки храпели, скорчившись под одеялами, монахиня пошла молиться в часовню. А я села на своей койке и, уперев подбородок в колени, лихорадочно обдумывала всевозможные средства спасения, которые я могла бы использовать.

Повредить себе ножом руку? Не стоит труда! Прикажут руку забинтовать и всё равно пошлют на работу. Повредить обе руки? Никто не поверит, что это произошло случайно. Сломать ногу? Сестра Модеста даст мне клюку и заставит с клюкой выметать костел. Поломать обе ноги?… Это было бы, конечно, здорово…

Не найдя лучшего выхода, я решила по возвращении из школы прыгнуть с крыльца в канаву, но тут меня осенила новая мысль.

Глаза!

И как я не додумалась до этого раньше!

Потерять зрение, ослепнуть хотя бы на несколько дней! Ослепнуть и полежать в кровати! Не таскать ведер, полных опилок, не мыть досок ледяной водой, не идти с кадилом и ковриком под мышкой между рядами элегантных членов содалиции – какое бы это было великое счастье!

Я начала быстро соображать, что же можно сделать для того, чтобы ослепнуть на субботу и воскресенье. Надо сказать, что глаза у меня вообще были очень болезненны, а в монастырском приюте, кроме того, возобновился конъюнктивит. Поэтому любое глазное заболевание было бы вполне естественным.

Я полезла под подушку, чтобы достать оттуда запрятанную мною бутылку денатурата для натирания больных ног. Ведь еще мать моя, видя, как я наливала денатурат в примусную горелку, обычно говаривала: "Только не брызни им себе в глаза…"

Я быстро налила себе на ладонь денатурата и провела ею по глазам.

Ужасная боль (словно под веки мне попал раскаленный песок) заставила меня закрыть глаза. Я спрятала лицо в подушку и дышала свободно, с огромным облегчением, будучи совершенно счастливой, несмотря на режущую боль в глазах и обильные слезы, сбегающие по щекам.

Я знала, что завтра буду избавлена от ужасной обязанности убирать костел…

"О господи непогрешимый, неужели я и в самом деле ослепла?" – с удивлением подумала я, просыпаясь. Должно быть, уже утро, потому что вокруг меня шумел хор голосов, читающих "Ангеле божий". Но меня окружала темнота. Я слышала шаги и никого не видела. Была в полном сознании, а между тем целиком исключена из окружавшего меня мира.

– Вставай, Талька! – раздался надо мною голос Гельки. И вдруг – визг: – Сестра Модеста! Сестра Модеста! Посмотрите на ее глаза! Сестра Модеста, скорее!

Я лежала пораженная, смертельно боясь пошевельнуться. Вокруг меня слышались шаги, беспокойные крики, вопросы. Подошла сестра Модеста. Кто-то сунул мне в руки мокрую тряпку.

– Прижми ее к глазам и подержи! – кричала над моей головой Гелька. – Так! Подожди, я смочу ее еще раз…

Умирая от страха при мысли о том, что, может быть, я и в самом деле ослепла, я безропотно делала всё, что мне говорили. Прошло немало времени, прежде чем я сумела расклеить залепленные гноем ресницы и – как рассказывала мне потом Гелька – сквозь узкую щелку выглянул залитый кровью глаз. Сделав это, я вновь легла, ослабевшая от только что пережитого нервного возбуждения. Мне было разрешено остаться в кровати.

Сестра Модеста сама принесла мне завтрак.

– На вот, съешь, – сказала она, ставя на одеяло кружку. – Эта болезнь должна стать для тебя наукой. Своим непослушанием, своими строптивыми ответами ты заслужила того, чтобы тебя покарал господь бог.

– Да, так, сестра, – ответила я весело. Страх у меня уже прошел, и в сердце бушевала радость от сознания того, что мне удалось провести монахиню и что на целый день я свободна от каких-либо поручений.

Счастливейшие в моей жизни суббота и воскресенье! Завязав глаза полотенцем, как при игре в жмурки, я ходила в столовую, крепко держась за перила лестницы. У девчат все разговоры были только обо мне. Меня навестила даже сама матушка-настоятельница. Она положила холодную руку на мой вспотевший лоб и сказала:

– Горячки нет. Поэтому завтра можешь встать.

Но это "завтра" меня уже не пугало, так как завтра будет лишь понедельник, и целых пять дней отделяло меня от очередной уборки костела.

Я лежала в пустой спальне, повернувшись лицом к окну; кругом было по-октябрьски хмуро, тихо и сонливо – природа умирала. Поблекшее небо, оголившиеся деревья на кладбище, почерневшие стены костела были покрыты прозрачной мглой. Я была счастлива: никто не требовал от меня, чтобы я двигалась и суетилась, как все.

Убедившись, что никто из монахинь и воспитанниц не подсматривает за мной, я вынула из-под одеяла миску с кусочком мыла, растворенным в воде, и, макая в раствор соломинку, выдернутую из матраса, начала дуть в нее. Но пузыри не получались.

Забросив это дело, я лежала без движения на кровати, уставившись в потолок. Глаза невыносимо жгло, края век у меня были залеплены гноем, и из-под них непрерывно текли слезы. И всё же я была счастлива, счастлива как никогда!

В течение нескольких следующих дней мое зрение шло на поправку. Однако веки по-прежнему были опухшими, а белки глаз красными, как у кролика. В школу я не ходила. Чистила в кухне картофель и мыла посуду. В пятницу вечером сестра Модеста дала мне две ложки сухой ромашки.[86]

– Сделай себе на глаза компресс. Завтра не пойдешь в школу, раз ты не можешь ни читать, ни писать. С утра возьмешься за уборку костела.

Стакан отвара из ромашки я выпила, положив в него кусок сахара, выпрошенный у сестры Романы. А ночью – точно так же, как неделю назад – я натерла себе глаза денатуратом. Утром я снова не могла разомкнуть веки, белки глаз опять налились кровью, и я вновь испытывала такую боль, словно под веки мне насыпали раскаленный песок. Девчонки вслух выражали свое недовольство. С печальным выражением лица отвечала я им, что улучшение здоровья было у меня лишь временным и что сейчас наступил рецидив.

Таким путем я скова увильнула от уборки костела, однако моя болезнь перестала уже быть сенсацией и привлекать к себе всеобщее внимание. На этот раз никто не принес мне завтрак в постель и матушка-настоятельница не навестила меня. Сестра Модеста относилась ко мне всю неделю сухо, а девчата ворчали, что не будут убирать за меня костел.

В ночь с пятницы на следующую субботу я, сидя на кровати, снова с грустью размышляла о своей судьбе.

Я боялась полного одиночества в мрачном костелике, боялась тяжелых ведер воды, боялась хорошеньких паненок из содалиции. Если бы можно было пойти к сестре Модесте и сказать: "Сестра, у меня ведь в самом деле нет сил для выполнения своих костельных обязанностей!" И если бы добрая сестра Модеста погладила меня по голове и сказала, как сказал Иисус грешнице: "Иди с миром, прощаются тебе грехи твои"!..