Сад Эпикура - Домбровский Анатолий Иванович - Страница 20

День начался неохотно. С трудом пробился сквозь туман и погас в тумане. Тусклый день печальных забот. Тело Аристобула, по старым эллинским обычаям, натерли ароматными маслами, завернули в пурпурную ткань, положили на устланное ковром ложе и вынесли в пастаду[49]. Эпикур сам приподнял голову брата и подложил под нее подушку, сшитую матерью. Всем четырем сыновьям — Неоклу, Хайредему, Аристобулу и Эпикуру — Хайрестрата сшила по погребальной подушке, чтобы вечный сон их был согрет материнской заботой. И вот уже три подушки лежат под головами ее сыновей…

Аристобула оплакивали только один день. Так распорядился Эпикур. А на рассвете вынесли тело вместе с ложем на холм к сторожке, обложили его сухой лозой и кольями, приготовленными для виноградника, и подожгли еще до восхода солнца. Костер не угасал до полудня. Потом угли залили вином, собрали прах и наполнили им урну…

— Я останусь здесь и проведу следующую ночь в сторожке, — сказал друзьям Эпикур, когда пришла пора возвращаться в дом, где готовилась поминальная трапеза. — Тем, кто был со мною, нет больше смысла отделяться от людей. Я же останусь здесь по другой причине: мне надо подумать. Утром я вернусь к вам… — с этими словами он коснулся ладонью урны, которая стояла на убранных коврами и пурпурными тканями носилках, кивнул Гермарху, который был главным распорядителем на похоронах Аристобула, и направился к сторожке. Ему надо было подумать над тем, почему Аристобул, разделявший его учение о жизни и смерти, умер так, как умирают все, — с криком, мольбами и страхом. Разделял ли он учение только на словах? А что, если принципы, открытые разумом в течение жизни, не укореняются в душе, и она всегда останется такой, какой досталась человеку от природы, — боящейся боли, неведомого и конца? И если об этом нельзя узнать, то может ли он, Эпикур, сказать «это мой друг» о Гермархе, о Колоте, об Идоменее, о Никаноре, о Полиэне, о Метродоре? И много ли смысла в его учении, если оно помогает его друзьям только правильно рассуждать о жизни и смерти, но не жить и умирать? И верно ли то, чему он учит? Верно. Верно! Вот и богоподобный Пифагор говорил: «Уходя на чужбину, не оборачивайся», то есть не жалей о жизни, расставаясь с нею, не цепляйся за нее изо всех сил. И еще: «По торной дороге не ходи», что означает: следуй не мнениям толпы, а мнениям мудрецов. Увы, кто же следует мнениям мудрецов? Одни мудрецы… Впрочем, ведь и мудрецы учили разному: «Нет никакой разницы между жизнью и смертью» — так учил Фалес; «Смерть лучше жизни» — так, если верить Платону, учил Сократ. Многое придумано в утешение смертным таким образом, что жизнь — пустяк, напрасные тяготы, а смерть полна смысла и избавляет от страданий жизни. Но что это, если не утешение для трусов? Утешение и ложь. Этого ли достоин человек? Нет, нет и нет! Всегда и во всем человеку нужна истина. Истина же заключается в том, что жизнь — наслаждение, а смерть — ничто. Жизнь прекрасна, а смерти нет.

Вот только это и нужно знать о смерти, чтобы никогда не думать о ней. А все остальные мысли и дела посвятить жизни… Жизни, свободной от страха смерти!

«Не грусти о том, что уйдешь, а радуйся тому, что пришел» — так выглядит истина, которая лишь промелькнула перед взором Пифагора, улыбнулась Фалесу и прошла незамеченной мимо Сократа.

А что же Аристобул? Чего не понял он? Или все забыл?

Большую часть своей жизни он провел беспутно и бездумно. Он мало обращался к своему разуму, и тот за ненадобностью зажирел. И погиб прежде, чем погиб Аристобул. И значит, Аристобул умирал не как человек… Да, нет смерти, но есть умирание. Но оно недолго и нетяжко для того, перед кем сияет во всем своем блеске истина: ничего не было, нет и не будет, кроме жизни. А жизнь свою человек свободен построить по законам мудрости и красоты. Для этого ему дан разум — величайшее из благ.

— А ты, Зенон, раб! — сказал Эпикур вслух. — Ты все твердишь одно и то же: «Покорного судьба ведет, а непокорного тащит». Человек свободен! Свободен перед судьбой, перед богами, перед всей природой. Непокорность — вот его главный наставник. А ты, Зенон… — Эпикур в сердцах махнул рукой и встал. — Ты, Зенон, раб.

Он вернулся к погашенному кострищу, какое-то время стоял, опустив голову, глядя на залитый вином пепел, потом посмотрел на виноградник, потрепанный ливнем, на солнце в чистом тихом небе, на омытые дождем вязы у садовой ограды, на тропу, размытую потоками так, что стали видны старые корни олив, на дом, белеющий в глубине сада, вздохнул глубоко и подумал, что нынешние его чувства можно уподобить чувствам человека, выбравшегося наконец из глубокого темного колодца, в котором он просидел несколько дней.

Он прошел по винограднику, поправляя поваленные и спутанные грозой лозы. И пока занимался этим, размышлял над тем, что человеческие руки и виноградная лоза более родственны, чем иные люди. Руки любят лозу, лоза подчиняется им и, наверное, по-своему любит руки — теплые, сильные, ловкие, заботливые. Лоза доверчива, а руки мудры. Мудрость человеческих рук. Не в этом ли причина того, что все живое на земле испытывает наслаждение, когда прикасаются к нему человеческие руки? Мудрость человека нужна травам, деревьям, птицам, зверям, потому что мудрость человека — мудрость всего живого. И пока человек будет думать обо всем живом на земле и заботиться о нем так же, как о себе, земля останется прекрасной. Всякая жизнь равноценна. И никто никому не служит, но все друг другу помогают, потому что все они — одно, Живое.

Дождем сбило много оливок. Эпикур подбирал те, что лежали у него на пути, и складывал их на просохшие плоские камни. А земля была еще влажной, оливки на ней могли сгнить.

— Вот дело для всех, — подумал он вслух, — собрать оливки, не дать им пропасть.

Он любил соленые оливки. И зеленые, и созревшие. Обычно, особенно зимой, они составляли главную часть его завтрака — оливки, слабое вино и ячменная лепешка. И все об этом знали. Многие следовали его примеру — были воздержанны в пище. Все, кроме Аристобула. Он один, кажется, не мог понять, что самая простая снедь — оливки и лепешка — доставляет не меньше наслаждения, чем роскошный стол. Ведь даже хлеб и вода доставляют величайшее из наслаждений, если дать их голодному. Но не в этом главное. Главное же, чего не хотел понять Аристобул, заключается в том, что привычка к простой пище укрепляет здоровье, делает нас сильными перед соблазнами роскоши и освобождает от страхов перед превратностями судьбы… Нужно делать все, что освобождает нас от страха и всякой другой зависимости, от неподвластных нам вещей и обстоятельств.

Глава восьмая

Поминальная трапеза по брату Аристобулу была скромной: запасы продуктов кончались.

— Совсем не вовремя умер Аристобул, — вздыхала Федрия, — совсем не вовремя: мука на исходе, нет сыра, оливкового мдсла осталось лишь на дне… Скоро будем питаться одними бобами, как тогда, когда Деметрий осадил Афины. — При этих словах она взглянула на Эпикура. Она знала, что Эпикур не любит вспоминать то время, когда ему и его ученикам пришлось делить бобы и есть их, чтобы не умереть.

На трапезе было много людей — все обитатели эпикуровского сада. Федрия сосчитала их еще тогда, когда готовила поминальный ужин: шестьдесят человек вместе с женщинами и детьми. А еще надо было накормить и всех постоянных жильцов. Всего же набралось людей около сотни — тьма-тьмущая. Вина только ушло более половины всех оставшихся запасов. Конечно, горе, конечно, беда, тут особенно скаредничать не приходится, но ведь и завтра будет день, и послезавтра, и неизвестно еще, когда кончится проклятая чума, знать бы, кто послал ее из богов, да и помолиться ему…

По старым обычаям эллинов, плеснули из первых чаш вино на землю: совершили возлияние в честь подземных богов, чтобы пощадить тех, кто еще верил в них, — женщин. Потому женщины верят богам, что они, женщины, — охранительницы очага жизни, и готовы верить хоть в богов, хоть в звезды, хоть в камни, лишь бы защитить этот очаг. Затем выпили за здоровье живущих. И лишь потом — в память об Аристобуле, урна с прахом которого все еще стояла на убранных коврами и пурпурными тканями носилках у жертвенника Зевса, покровителя дома, установленного посреди двора. Там же горел костер, освещая жертвенник и носилки с урной. Вокруг костра и жертвенника расположились мужчины. Женщины и дети ужинали в пастаде, в доме.