Тайна Староконюшенного переулка - Рубинштейн Лев Владимирович - Страница 10

— Свобода крестьянам, — прошептал старик, как во сне, — и мне довелось дожить…

— Дозвольте вас поздравить, ваше благородие, — отвечал Трофим, — а нашего брата тут, кажись, поздравлять не с чем. Дворовым ещё два года гнуть спину, а деревенским…

— Землю только за выкуп, да где его взять, выкуп-то? — подал голос Аким. — И такого написали, что, как есть, пока всё остаётся по-старому, гни спину на барском поле.

Старик оживился.

— Ты из деревни? Что там у вас происходит?

— У нас ничего, — отвечал Аким, — а в Успенском порубили барскую рощу. Да и в Селивёрстовке, говорят, неспокойно. Вот управляющий-то и велели мне закладывать лошадей да в Москву подались, к барину.

— Разве он здесь?

— Сейчас к их скородию прошли. Видать, тревога. Все замолчали.

— Значит, теперь людей продавать не будут? — громко спросил Мишель.

Трофим быстро повернулся к нему, как будто раньше его не замечал.

— Людей продавать не будут, а будут их голодом гнуть.

— А почему же они не заявят? — упорствовал Мишель.

— Вот в Успенском и заявили, — с усмешкой сказал Аким. Опять все замолчали. Трофим запустил руку в бороду, Аким мял шапку, а Дмитрий Валерьянович сидел на кровати, свесив руки.

— Земля, — произнёс Трофим, глядя в сторону, — где она, матушка?

Старик низко опустил голову.

И вдруг Мишелю привиделось лето и деревня — равнина за рекой, багровое заходящее солнце, телега с понурой лошадкой да головы жниц в белых платках. Они пели… что, бишь, это было… «Ох ты поле моё, поле чистое, ты раздолье моё широкое…» А он, Мишель, замер на веранде родительской усадьбы со скакалкой в руках и никак не мог тронуться с места, словно его приковало к этому раздолью земли и неба, под протяжную песню, и грустную, и торжественную.

— Барчуку надобно ли эти разговоры слушать? — спросил Трофим.

Дмитрий Валерьянович мотнул головой.

— Пусть слушает, — сказал он. Это вернуло Мишеля к жизни.

— Когда я вырасту, я всю землю бесплатно отдам крестьянам, — сказал он.

Трофим поднял голову и неожиданно улыбнулся так широко, как давно уже не улыбался.

Дмитрий Валерьянович встал, подошёл к Мишелю и взял его за плечи.

— Ах ты, Михаил, — произнёс он каким-то особенным, глубоким голосом.

Мишель смутился. По его мнению, таким голосом говорят только с девочками. Он хотел было сказать… но в сенях раздался стук и влетел Топотун в тулупчике, кое-как наброшенном на плечи.

— Вашбродь! — закричал он. — Их скородие велят вам сей же час явиться в ихний кабинет! Аким! Тебя управляющий требуют!

— Это зачем же сейчас явиться? — подозрительно' спросил старик.

— Не могу знать! Они оченно быстро по кабинету ходят-с.

— Ступай, Михаил, — сумрачно сказал Дмитрий Валерьянович и поцеловал мальчика в лоб.

Мишель оделся и побежал через двор по мягкому мартовскому снегу.

Чок-чок… — чеканили часы, — чок-чок…

Полковник возвышался у окна, скрестив руки на груди. Поначалу он не обращал на сына никакого внимания, хотя Мишель в дверь стучался и получил разрешение войти.

Мишель стоял посреди кабинета, вытянув руки по швам, как солдат на параде. Ему казалось, что прошло очень много времени, но отец не двигался с места.

Наконец часы разразились громким, сердитым звоном, напоминая о том, что прошла целая четверть часа. Полковник повернул голову к Мишелю.

— Скажи, пожалуйста, кто такой Искандер?

— Не знаю, папенька.

— Как не знаешь? Разве тебе твой учитель-студент не говорил о нём?

— Не говорил, папенька.

— Неужели? А «Колокол» он тебе не показывал?

— Нет, папенька, не показывал никаких колоколов.

Полковник внимательно посмотрел на сына. На лице Мишеля светились полное спокойствие и ясность.

— И не говорил ничего о том, что дворня хочет учинить бунт?

— Нет, папенька, он о бунтах не говорил.

— А что он говорил?

— Показывал опыты физические.

— Мишель, — нетерпеливо сказал полковник, — не говори мне про опыты физические. Мне надо знать, что говорил он из политики? Про покойного императора не говорил?

— Говорил, что вся Россия при нём по струнке ходила.

— Ну что ж, в этом не было ничего плохого, — признался полковник, вновь отводя голову к окну, — была дисциплина… Знай, что занятия твои с господином Макаровым я велел прекратить. Всё то, что он говорит, — неправда!

— Разве, папенька?

Полковник не ответил. Он перешёл к другому вопросу.

— Ты познакомился с Дмитрием Валерьяновичем?

— Так точно, папенька.

— Он тебе понравился?

— Очень, — признался Мишель, — по-моему, он хороший.

Полковник помолчал.

— О чём он рассказывал тебе?

— О том, как застрелил оленя. Он был на охоте и попал в оленя.

— Попал? И более ничего?

— И потом он срезал рога, и они висят у него над кроватью.

— Что за вздор! — рассердился полковник. — И больше ничего он тебе не говорил?

— Нет, папенька.

— А что говорил тебе Трофим?

— Ничего не говорил.

— Голубчик, не разыгрывай простачка! Я вижу тебя насквозь. Смотри мне в глаза — что сегодня говорил Трофим?

— Что он был в церкви и слушал, как читали царский манифест о воле мужикам.

— О воле? И далее что он сказал? Не опускай глаз!

— Сказал, что непонятно написано.

— И ещё что?

— Сказал: «земля»…

— Земля! Они все это слово повторяют! Ещё что? Больше ничего? А этот слуга твой… как его… Мишка, что ли? Куда он по Москве ходит?

— Не знаю, папенька. Об этом надо у Захара-дворецкого спросить.

— Не давай мне советов, любезный мой! Уж очень ты в дружбе состоишь с дворовыми людьми! Это тебе вовсе не компания. Я найду тебе других приятелей.

— Папенька, меня из дому никуда не пускают…

— Бедный узник! Я найду тебе компанию… только не здесь, а в Петербурге! Там у тебя будут приятели познатнее московских. И ты будешь проводить с ними круглые сутки.

— Как это, папенька? Вы желаете, чтоб я жил под надзором?

— Гм… не под надзором, а… видишь ли… ты мой единственный сын и наследник, и я хочу, чтобы ты понимал, что такое дисциплина. А здесь, без всякого порядочного воспитания, ты станешь, того и гляди, каким-нибудь… студентом!

Часы перебили полковника оглушительным звоном — прошло ещё пятнадцать минут.

— Ступай, — сказал полковник, — и помни о том, что я тебе сказал.

— Слушаю, папенька.

Мишель повернулся на каблуках и вдруг произнёс ясным голосом:

— Извините, я вспомнил, что ещё говорил Дмитрий Валерьянович: что его сослали за то, что он не хотел выдавать своих друзей.

С этими словами Мишель покинул кабинет, оставив отца с удивлённо расставленными руками и усами, торчащими вверх, как штыки.

ГРОЗА ПРИБЛИЖАЕТСЯ

На следующий день барыня послала Мишку за Мишелем. Мишель ушёл к Дмитрию Валерьяновичу после завтрака, а дело шло уже к обеду.

Топотун, по своей привычке, прямо во флигель не пошёл, а послонялся по двору так, чтоб его не видно было из барских, окон. И тут заметил он, как прошли во флигель несколько людей, в том числе Антип-кучер и Никифор-дворник. Затем семенящей походкой прибежала туда же ключница Егоровна. Потом из дома, озираясь по сторонам, выбежала и понеслась стремглав по двору горничная Наташа.

— Ой! Ты что тут стоишь? — испуганно спросила она.

— Я сейчас во флигель войду, — важно промолвил Топотун, — а ты не метайся, бога ради, по двору, как мышь, тебя дяденька Захар из окна заприметит.

Наташа скрылась во флигеле, и Топотун нырнул туда же.

Проходя по коридору, он услышал голоса, которые шли из комнаты Трофима. Подслушивать чужие разговоры, конечно, стыдно, и Топотун это знал, но какая-то неведомая сила заставила его остановиться.

— Соберёмся да и пойдём, — говорил Антип, — у меня кум в Зарядье, сани даст. Человек восемь влезут.

— Куда? — спросил Трофим.

— В деревню. А куда ещё?