Куда ведет Нептун - Крутогоров Юрий Абрамович - Страница 47

— Ах, дурень? Летели два гуся, садились на дубы. По одному сядут, гусь остался. По два сядут, дуб остался. Шевели мозгами, сколько гусей было?

— И думать не хочу.

— Вот, пожалуйста, господа, — смеялся Василий. — Кому вы разрешили взойти на военный корабль «Якутск». Женщине, которая не желает думать. Стыдно, господа, мне за свою жену. Стыдно.

Так Прончищев всякий раз шуточками и прибауточками уводил Таню от мучающих ее мыслей, отвлекал на всякую ерунду.

А дни зимовки скоро летели.

Подновили дубель-шлюпку. Для прочности оббили ее борта бревнами. Запаслись новыми веслами. Мяса насушили. Вываривали соль.

22 января в вахтенном журнале появилась запись: «…сего числа вышло из-за горизонта солнце».

Солнце, а вместе с ним привычная, дополярная жизнь возвращались на круги своя. Радовались матросы. Ликовали оленекцы: по их поверьям, творец вселенной Юрунг айы тойон показал на небе счастливый глаз.

Как ни прекрасно северное сияние, но есть в нем что-то чужое, постороннее. Солнце же, пусть и не греющее, — тепло жизни, свет. И уже пробудилось под глубоким снегом спящее семечко желтого мака.

ОСТРОВ КАМЕННЫЙ

Подвижка льда на Оленеке началась в конце июня. Хорошо, что осенью дубель-шлюпку загнали, как в стойло, в небольшую бухту. В противном случае ее бы ледяными жерновами перетерло.

Показал-таки Оленек свой характер!

Река начинает тихий свой путь с высоких кряжей. Горные ручьи с мышьим шуршанием рождаются в сугробах. Они сливаются в поток, ширятся, раздвигают камни, растачивают русло. Бег воды ускоряется по мере приближения к устью. Уже не горы — вся северная тундра отдает Оленеку растаявшие снега. И вот Оленек взбешенной холкой дыбится на стрежне, разрывая с пушечным гулом сверкающий панцирь. Разом потемневшие, растресканные льдины, убыстряя ход, напролом несутся к дельте.

Больше месяца длился ледоход. Лишь 3 августа в первом часу пополудни «Якутск» тронулся к взморью.

Еще раньше экипаж в полном составе был построен на корме.

Прончищеву хотелось перед дальней дорогой ободрить товарищей. Голос его звучал уверенно, молодо.

— Ледовитое море, сами видите, отпустило нам не много времени для похода. Меньше двух месяцев. Такая тут природа. Лиха испытали мы немало, что зря говорить. Сколько верст прошли, сколько рек и гор перевалили — не посчитать. Давайте же перевалим Таймыр! Не станем жаловаться на беды. Поднят на грот-мачте Андреевский флаг, не посрамим его славу. Он вел матрозов на турок, на шведов. А теперь, братцы, примем бой со льдами, какие встретятся.

…Дубель-шлюпка шла заберегом, чистою полосою воды между береговой линией с припайными льдами. Свежий ветер наполнил паруса.

Приближались к устью Анабары. Челюскин старательно выводил в вахтенном журнале: «Вышла сия река из лесных мест семидесятого градуса широты. А окончился лес в 71-м градусе. Грунт — мелкий камень».

Ничего не упустить. Все на заметку взять.

«С начала первого часа пополудни наблюдается прибавление морской воды. А в семь часов пополудни убывает. Так вода обращается два раза в сутки…»

Пригодится тем, кто следом пойдет. Через год ли, через десять лет. А пускай и век спустя.

В штюрманскую рубку заглянул Прончищев. Семен низко склонился над журналом — пришептывал про себя слова: «Привезенные с берега стволы по крепости своей… настоящим камнем сделались… от вод и морского воздуха…»

Вид у штюрмана печальный.

— Что грустен, Семен?

— А, это ты. Да вот корябаю и печалуюсь.

— Время нашел. Ходко идем. Ветер славный.

— Отчего в мире так много несправедливости? Какой-нибудь виршеплет сочинит гекзаметр. Ах, ох! Уже и имя в анналах. Богомаз красками намалюет на доске или холстине — туда же. Имя его у всех на устах. А кто о нас, штюрманах, словечко замолвит? Сколько мы с тобой, Василий, лоций перечитали. Все безымянные. Точно это писарская закорючка.

В ответ Прончищев залился смехом:

— «Аз есмь голоден и холоден, и наг, и бос, и всем своим богатством недостаточен». Утешу тебя. Пошли.

На капитанском мостике Прончищев сунул Семену зрительную трубку.

Впереди маячил неведомый остров. Груды камней. Чайки на скале. Посветлевшие от близкого дна прибрежные воды.

Матросы высыпали на палубу. Кто ж отсидится в такую минуту в трюме! Остров, остров! Еще никем не знаемый…

«Якутск» вплотную подошел к береговой полосе. Бросили трап. Сутормин понес на землю треногу из тонких палок. Челюскин подвесил под треногой квадрант. Струна натянулась. Отвесная ее линия означала зенит.

Жмурясь, Семен наблюдал за солнцем. Час, второй… Тень от колышков становилась короче. Вот она перестала уменьшаться. Штюрман навел на солнечный диск визирные нити диоптров. Нужный угол. Так, так… Он листал книжку с астрономическими таблицами. Вычислил местонахождение открытой земли. 74 градуса 25 минут.

Матросы наблюдали за действиями Челюскина. И когда он негромким голосом назвал координаты, четыре обычные цифры, команда возликовала. Полетели вверх шапки, рукавицы, латунные тарелки. Прончищев подошел к кромке зеленоватой воды, подсвеченной снизу придонным, никогда не тающим льдом, омочил лицо. Неподобающе своему лейтенантскому званию, обеспамятев, заложил пальцы в рот и выдал такой чистый деревенский свист, что хохочущие матросы кинулись его качать.

Качок, второй. Прончищев тряхнул головой, убрал со лба волосы и свистнул еще бойчее.

Послышались восхищенные возгласы:

— Сразу видать голубятника.

— Аж в ушах трезвонит.

Свистом Василий смахнул с прибрежных камней стаю морских чаек. Точно подхватив эту пронзительную трель и расщепив ее на сотни тонких ниточек беспокойного писка, чайки потревоженно зависли над островом.

Первому открытому острову дали имя самое простое — Каменный.

Название придумал Челюскин.

СКОРБУТНАЯ БОЛЕЗНЬ

Даже на большом корабле, не говоря о сорокапятиместной дубель-шлюпке, настроение командира, каждый его шаг, мимолетное замечание становятся известными экипажу. От моряков не укрылось, что в последнее время Прончищев сильно сдал. Болезненная бледность щек, веки припухшие, круги под глазами. Цинга. Она поразила уже нескольких членов команды…

Матросы Прончищева любили. Держит себя со всеми ровно. Никакой заносчивости. Не гнушаясь самой тяжкой работы, мастерил дубель-шлюпку. Со всеми наравне питался. То же варево из солонины, та же гречневая или пшенная каша из одного котла. Лишнего фунта коровьего масла не позволит. А ведь хворает.

Челюскин слышал, как матрос Федор Сутормин, стоя за штурвалом, делился с боцманом Медведевым:

— Ныне, Степан, лейтенант наш кровью харкал. Отер рот платком. Как красную малину в него собирал.

— Подлая хворь… Сегодня еще двое залегли.

Сутормин ругнулся.

— Что же наш лекарь глядит?

— Что лекарь? Нет лечения от цинги. Я еще раньше справлялся. Одно слово — цинга скорбутная…

— Скорбутная.

Боцман вздохнул:

— Татьяна Федоровна убиваются…

Сутормин крепко держал штурвал, поглядывал на компас.

— К нашим ныне приходила. К цинготным.

Таня навещала заболевших цингою матросов. То банку с вишней в патоке принесет. То кипяток можжевеловой лапкой заварит.

Близких рядом никого. Маются, бедняги. Рады ей в трюме. Хоть кровей и дворянских, а мужиков понимает. Поит больных можжевеловой водой.

— Спасибо за вашу заботу.

— Времени свободного много. Куда ж мне его девать?

Молодой матросик свешивает голову с верхней подвесной койки.

— Чего бы рассказали, Татьяна Федоровна. Занятно у вас выходит.

— Уж не знаю… Ничего и не припомню.

— А вы про любовь.

Она рассказывает про боярина Кучку, про двух его беспутных сыновей. Князь Данила призвал их к своему двору, и полюбились братья княжеской жене Улите Юрьевне. Всех трех дьявол разжег. И порешили влюбленные лютой смерти предать Данилу. Потом кара настигла злоумышленников. Князь Владимир братьев казнил, а Улиту Юрьевну — ту обезглавил.