Путешествия никогда не кончаются - Дэвидсон Робин - Страница 5

Как-то вечером один из завсегдатаев шепнул мне:

— Слушай, девушка, ты лучше поберегись, здешние парни тебя выбрали: хотят изнасиловать, у нас так заведено. Зря ты с ними любезничаешь.

Меня будто обухом по голове ударили. Единственное, что я себе позволяла, это мимоходом похлопать кого-нибудь по плечу, помочь случайно забредшему калеке или молча выслушать очередную жуткую исповедь очередного неудачника. Впервые за все это время я по-настоящему испугалась.

Однажды я заменяла кого-то в буфете. Среди шести-восьми посетителей было двое полицейских, все спокойно сидели и пили. Внезапно в буфете появилась пьяная старуха аборигенка с растрепанными волосами, она остановилась перед полицейским, и из ее рта посыпались ругательства и непристойности. Высокий плотный полицейский схватил старуху и ударил головой о стену.

— Заткнись и убирайся, карга черномазая! — заорал он.

Пока я боролась с параличом, сковавшим мои руки и ноги, пока пыталась перепрыгнуть через стойку, чтобы вступиться за женщину, полицейский уже доволок ее до двери и вышвырнул на улицу. Никто из посетителей не шелохнулся, все невозмутимо вернулись к своим бокалам, перекинувшись несколькими язвительными шуточками насчет идиотизма черномазых. В тот вечер я воспользовалась благоприятной минутой и всплакнула, спрятавшись за стойкой. Но плакала я не от жалости к себе, а от бессильного гнева и отвращения.

Тем временем Курт одолел свою гордыню и, заходя в бар, каждый раз уговаривал меня вернуться. Глэдди, с которой я виделась гораздо охотнее, тоже заходила меня проведать и под разными предлогами советовала соглашаться. Через два-три месяца, когда я скопила немного денег, предложение Курта вновь показалось мне если не привлекательным, то во всяком случае заслуживающим внимания. Я не сомневалась, что учиться лучше всего у Курта, и будь я уверена, что смогу примириться с его обращением, о другом учителе я бы и не мечтала. Приходя в бар, Курт вел себя безупречно и постепенно убедил меня, что я совершила тактическую ошибку.

Для начала я стала проводить у Курта свои свободные дни, ночевала я по настоянию Глэдди у них в доме и рано утром уходила на работу. После одной из таких отлучек кто-то нанес мне удар, от которого я не смогла оправиться.

Я вернулась в свою каморку на рассвете и увидела аккуратную кучку экскрементов, почти любовно свернувшихся калачиком у меня на подушке. Будто там и было их настоящее место. Будто именно на моей подушке они обрели наконец желанное пристанище. У меня появилось идиотское ощущение, что я должна им что-то сказать, иначе они сочтут меня вором, тайком проникшим в чужую комнату. Ну хотя бы: «Простите, вы, кажется, ошиблись койкой». Минут пять я глазела на кучу, открыв рот и держась за дверь. Мое чувство юмора, уверенность в себе и вера в человечество не выдержали такого испытания. Я предупредила об уходе и убежала со всех ног к Курту, Глэдди и их верблюдам — в мир, где еще не все окончательно сошли с ума.

После этого происшествия даже суровость Курта показалась мне вполне терпимой. Тяжелая физическая работа на свежем воздухе и под горячим солнцем, заботы о верблюдах и общество Глэдди помогали мне с надеждой смотреть в будущее. К тому же Курт при всем своем жестокосердии временами бывал даже вежлив. А учитель он был превосходный. Сама я ни за что не стала бы проделывать с верблюдами то, что заставлял меня проделывать Курт, но. он никогда не перебарщивал, поэтому я сохраняла уверенность в себе. И в результате стала бесстрашной. Верблюды могли вести себя как угодно, я их не боялась. А если за все это время я не получила ни одного тяжелого увечья, то этим я обязана своим ангелам-хранителям, уму Курта и поразительному везению. Курт был доволен моими успехами и начал понемногу открывать мне тайны своего ремесла.

— Помни, всегда смотри за животной, смотри день и ночь и понимай, что он думает. И всегда, всегда делай раньше, что нужно для верблюд, а потом для тебя.

Каждый из восьми верблюдов Курта обладал ярко выраженной индивидуальностью. Матрона Бидди, знатная дама верблюжьего царства, глубоко презирала всех представителей рода человеческого; молодая аристократка Миш-Миш была вспыльчива и тщеславна; симпатяга Хартум страдал тяжелым нервным расстройством; стоик Али был типичным клоуном-меланхоликом; бедная старушка Фахани давно выжила из ума; отсталый ребенок Аба переживал трудности переходного возраста; Бабби без конца откалывал шутки и дурачился. А Дуки родился царем верблюдов. Я любила их всех как своих собратьев. Я узнала о верблюдах бесконечно много и постоянно узнавала что-то новое. Они продолжали изумлять и восхищать меня вплоть до самого последнего дня, когда я оставила своих четырех верблюдов на берегу Индийского океана. Я проводила час за часом, не спуская с них глаз, смеялась над их гримасами, разговаривала с ними, гладила их. Верблюды поглощали все мои мысли и те крохи свободного времени, какие у меня оставались. По вечерам, когда Глэдди и Курт смотрели телевизор, я предпочитала стоять около залитого лунным светом загона, слушать, как верблюды жуют жвачку, и вести с ними задушевные разговоры, увы, односторонние. И пока продолжался этот роман, я не очень беспокоилась о предстоящем путешествии, меня вполне устраивало, что я вижу свет в конце длинного-предлинного туннеля.

Курт продолжал громко ругать меня, если я делала что-нибудь не так, но я сносила его брань с легкостью, она даже доставляла мне своего рода удовольствие, потому что взбадривала, изничтожала мою природную лень и заставляла схватывать на лету его уроки. Зато если Курт изредка выражал одобрение или снисходил до улыбки, я испытывала такое глубокое удовлетворение, я так гордилась собой, что об этом невозможно рассказать. Похвала из уст мастера стоила многих сотен слов, оброненных профанами. До меня тоже было много счастливых рабов.

Ферма Курта каким-то чудом примостилась среди первобытных скал и, казалось, вот-вот рухнет в бездну. Ее чопорность, ее угрюмая одинокость особенно выразительно оттеняли фантастическую красоту и жизнеутверждающую силу окружающих гор и долин. Но чтобы ощутить свое родство с этими горами и долинами, надо досыта наглотаться пыли, не раз и не два задохнуться в волнах гудящего от зноя воздуха и дойти до умопомрачения от вездесущих австралийских мух; надо изумиться простору этой страны и почувствовать свое ничтожество перед лицом ее первобытного ландшафта, где горы торчат из земли будто кости какого-то чудовищного скелета. Надо заново пережить все потрясения, выпавшие на долю этого материка в незапамятные времена, надо увидеть воочию просторы австралийского захолустья, его безлюдье и ступить на одряхлевшую землю неодолимых пустынь, раскинувшихся под бесконечным голубым небом. Смешно говорить, что с каждым днем во мне крепло и росло чувство свободы, смешно, потому что я жила у Курта на положении рабыни, но, когда бродишь среди древних валунов или идешь по высохшему руслу реки, где каждый камушек заигрывает с лунным светом, все кажется достижимым, все обиды забываются, все сомнения исчезают.

Я работала от зари до зари, а частенько и дольше, семь дней в неделю. Иногда Курт объявлял выходной, иногда на один день закрывал туристскую станцию из-за дождя, но и тогда что-то надо было починить или убрать. Я начала понимать, что Курт относится ко мне, как к верблюду, которого взялся приручить. Он, например, не разрешал мне носить туфли, и я очень мучилась, пока кожа у меня на ногах не огрубела настолько, что я безбоязненно наступала на колючки, похожие на шелуху мускатного ореха размером в полдюйма. Но бывали ночи, когда я не могла сомкнуть глаз, потому что распухшие, исколотые, гноящиеся ноги отчаянно болели. Мои возражения Курт воспринимал как нарушение установленного порядка, да и гордость мешала мне жаловаться слишком часто. Я сама заточила себя в темницу и была вынуждена терпеть все измывательства своего тюремщика. Когда мои ноги наконец почернели, огрубели, растрескались и покрылись мозолями, Курт разрешил мне надеть сандалии. Он еще почему-то любил смотреть мне в рот во время еды.