Кто последний за смертью? - Рокотов Сергей - Страница 13

Ты не знаешь, Владик, между нами произошел такой неприятный разговор. Я после него места себе не нахожу. Я, наверное, тоже была неправа, била по самому больному месту. Не надо было упрекать его этой шлюхой. Он сам переживает больше всех. А эгоистом он стал, потому что мы с тобой его таким воспитали. Мы не готовили его к трудностям, он вырос в тепличных условиях, он считал, что при всех обстоятельствах должен жить богато, широко, при этом не прилагая никаких усилий. Он всю жизнь искал легких путей. А столкнувшись с трудностями жизни, сник и дался. Теперь он ни на что не способен. Он в полном отчаянии. Да, пожалуй, ты права, Нина. Я чувствую большую вину и за собой.

Так просидели до двенадцати часов ночи. Уложили спать Вику, поужинали, посмотрели телевизор. А от Кирилла никаких сведений не было. Иди спать, Нина, — сказал Владислав Николаевич. — Иди, ты устала, а я еще посижу. Да что ты?! — крикнула мать. — Какой там сон? Я не знаю, что с нашим Кирюшей, может быть, его уже убили, а ты говоришь — иди спать. Буду ждать всю ночь…

Всю ночь, однако, ждать не пришлось. В половине первого пришел Кирилл, бледный, усталый, мрачный. Ну что?! Как там? — бросилась к нему мать. Да все нормально, — ответил Кирилл. Добился еще отсрочки. Да? — подозрительно посмотрел на него отец. — В Интербанке был? Да, — немигающим взглядом глядя в глаза отцу ответил Кирилл. — В Интербанке. Ну, ну. А что так долго? Дела были. Ездил по людям, просил помощи. Ну и как? Да так, с переменным успехом. Так, обещают, восторгов, понятно, никто не испытывает. Подо что занимать-то? Нет ведь ничего. Кушать будешь? — спросила мать. Почему бы и нет? Там меня кормили одними обещаниями.

Отец заметил, что, несмотря на мрачный вид, настроение сына заметно улучшилось.

Кирилл быстро поужинал и лег спать.

Когда мать встала, он уже сидел на кухне, пил кофе и курил. Доброе утро, Кирилл. Доброе утро, мама. Ты знаешь, я думаю, а не поехать ли нам, действительно, на несколько дней на дачу. Устал я — сил нет. Хочется отвлечься ото всего, подышать воздухом, на лыжах походить. Машина на ходу, давай, соберем Вику и поедем. У тебя еще отпуск? Пока да, но что дальше делать, не знаю. Придется, видимо, увольняться. Наверное, мама, — устало произнес Кирилл. — Придется тебе выходить на пенсию. Выйду, мне ведь уже пятьдесят восемь. Жалко, правда, работу бросать, ты не представляешь себе, как жалко.

Вышел из комнаты и отец. Попили вместе кофе и решили, что завтра Кирилл с матерью и Викой поедут на несколько дней на дачу.

Доехали хорошо. Ясная февральская погода, прекрасная машина, отличная дорога. Со стороны могло показаться — едут люди, у которых все хорошо. Иномарка, дубленки, меха… Мать, сын, внучка… Кто бы знал, что таится в душах этих вроде бы благополучных людей…

На даче Кирилл как-то оживился. Они хорошо покушали, погуляли. А на следующее утро он пошел ходить на лыжах. Вернулся разрумянившийся, веселый. Мать просто не узнавала его. Он играл с Викой, чего давно уже не было, шутил с матерью, даже взялся приготовить мясо. Вытащил из холодильника бутылку водки и предложил матери выпить за хорошим обедом. Мать порадовалась его настроению, они вместе приготовили обед, сначала мать накормила Вику, потом сели за стол вдвоем. Кирилл разлил по рюмкам водку. Ты извини меня, мам, за тот разговор. Я был тогда совершенно не в себе. Понимаешь, наверное, ты права насчет Лены, но я не могу выбросить ее из сердца. И ты лучше мне о ней вообще не напоминай. Хорошо? Хорошо, сынок, хорошо, — поддержала его мать. — Я тоже тогда погорячилась. Нельзя так по живому — видимо, хирургическая привычка. Давай, мам, выпьем за все хорошее! За нашу Вику, за н а ш у Вику…

Они подняли рюмки, и тут прозвучал телефонный звонок. Кирилл быстро дернулся с места, но телефон был ближе к матери и она подняла трубку. Тебя, — сказала она. — Голос какой-то с акцентом, вроде бы, иностранец. Да? — Почему-то это встревожило Кирилла, но он быстро взял себя в руки. Взял трубку. Да…Да… Да, да, это я, Кирилл. Здравствуйте. Да? Очень хорошо, очень хорошо… Во сколько? Буду. Да, на машине. Буду, буду. Ладно, до встречи…

Нина Владимировна заметила, как волнуется Кирилл. Его лицо покраснело, потом опять побледнело. Глаза блестели каким — то нездоровым огнем. Кто это? — спросила мать, когда он положил трубку.

— А? Это-то? А… Это мой знакомый, он немец. Знакомый еще по старой работе. Его зовут Вильгельм. Хороший парень. Он из Нюрнберга, из Баварии. Мне надо с ним встретиться. Прямо сейчас? Ну не то, чтобы сейчас. Попозже. Я успею пообедать. Но вот пить не придется, извини. Я приеду вечером, а, может быть, завтра утром. Тогда и выпьем. Но почему такая срочность? Ты же приехал сюда отдохнуть от всяких дел. Видишь ли, мам, Вильгельм бизнесмен. У него в России бизнес. Они торгуют немецкой мебелью, в основном, кухнями. Я позавчера звонил Вильгельму, обратился к нему за помощью, он обещал подумать. А сейчас говорит, что нам надо срочно встретиться, он что-то придумал. Сама понимаешь, утопающий хватается за соломинку.

Звучало довольно логично, но Нине Владимировне показалось, что Кирилл как будто выдавливает из себя эту информацию, словно придумывает все прямо по ходу разговора. Осталось, однако, поверить ему.

Они пообедали, попили чаю, потом Кирилл завел машину и уехал в Москву. Я позвоню, мам! — крикнул он на прощание, трогая машину с места и махая рукой матери и Вике, провожавших его.

Почему-то Нине Владимировне не понравился ни этот звонок, ни срочный отъезд Кирилла, ни его возбужденное поведение после этого звонка. Она знала своего слабохарактерного сына, знала, что решимость, резкое возбуждение были ему не очень-то свойственны. Она поняла, что он что-то задумал. Но что?

Она уложила спать Вику, прилегла сама, но ей не спалось. У нее не выходили из головы слова Кирилла о продаже квартиры, и она полагала, что он вполне может свою идею воплотить в жизнь. А для нее это было совершенно неприемлимым. Квартиру на Тверской все очень любили. С ней связано столько дорогих воспоминаний, и радостных, и печальных. Ее дали Владимиру Владимировичу Остерману, знаменитому хирургу, академику Медицинской Академии еще в 1940 году. Они туда переехали, когда Нине было семь лет, здесь, через полгода после переезда умерла ее мать Мария Александровна, которая была младше мужа на двенадцать лет. Она умерла ночью, от сердечного приступа, не выдержав переживаний по поводу ареста сына Кирилла. Кирилл был арестован в 1939 году еще когда они жили в Ленинграде, и только долгие годы спустя Нина и отец узнали, что он был расстрелян тогда же, в 1939 году. Тогда это называлось «десять лет без права переписки». Мать же этого не узнала никогда. И в то же время именно она это знала еще тогда — материнское сердце не обманешь… Кирилл был старше Нины на восемнадцать лет, он был военным моряком, капитан-лейтенантом.

Перипетии человеческих судеб причудливо переплетены с изуверской политикой. Судьбами как марионетками управлял кукловод. В 1939-м арестован, а потом, как выяснилось — расстрелян сын, а в 1940-м отец избран академиком, удостоен Сталинской премии, переведен в Москву, облагодетельствован огромной квартирой, дачей, машиной. И никогда никем не тронут, несмотря на невыдержанность в высказываниях, от которых холодели те, кто это слышали. Даже слышать такое было преступлением, за которое можно было поплатиться жизнью. А отец скончался в 1968-м году в возрасте восьмидесяти пяти лет. Но ареста ждал постоянно, каждый день, по крайней мере, в течение пятнадцати лет. Так и жил, так и оперировал, и ел, и спал, и шутил… Крепок оказался, а мать не выдержала и года после ареста Кирилла.

Обыска в ленинградской квартире произведено не было, брат был арестован прямо на корабле, на котором служил. Нина помнит этот грандиозный переезд в Москву, сборы, упаковку колоссальной библиотеки, принадлежавшей еще отцу и деду ее отца. Сухой, невозмутимый отец в пенсне, указывавший тростью, что куда надо класть, и мама, бледная, совершенно потерянная, еле стоящая на ногах. Ей было совершенно все равно, переезжать или не переезжать. Исчез ее сын Кирилл, они покидали квартиру, где она родила и воспитывала его, где он начал ходить, где учился читать. Полностью сборы и переезд продолжались несколько месяцев, но отец перевез мать в Москву в мае. Она села в машину и поглядела на старый дом на Лиговском проспекте такими жуткими глазами, что до сих пор Нина не может забыть этих глаз. Она прощалась не с Ленинградом — родным городом, она прощалась с жизнью. Умерла она седьмого ноября 1940 года в день двадцатитрехлетия революции. Отец пережил ее на двадцать восемь лет. Он не женился после смерти матери, Нину воспитывали няньки и горничные. Во время войны они были в эвакуации с теткой, старшей сестрой матери, в Алма-Ате. Отец подал заявление на фронт — военным хирургом, у него был богатейший опыт, он участвовал в Первой мировой и гражданской войнах, причем, в гражданскую умудрился служить и в белой, и в красной армии. Заявление отклонили, отправили в тыл, где он работал в госпитале. Отец был всю жизнь немногословен, скрытен, очень саркастичен и язвителен. Отношения же к Советской власти он не скрывал, оно угадывалось в каждой реплике. Себе он, во всяком случае, до конца жизни не мог простить одного — того, что в 1918-м демократически настроенный военный хирург полковник Остерман пошел служить в Красную Армию. Драпать надо было отсюда к едреной бабушке, — слышала как-то Нина его разговор с одним маститым писателем у них в дома. Она, пионерка, была поражена этой фразой отца. Порой он еще несколькими шокирующими заявлениями ставил ее в тупик. Но с ней на эти темы не говорил никогда.