Семь походов по Восточному Саяну - Пуссе Марк Васильевич - Страница 2

Часов в семь вечера Григорий, рассматривая в бинокль уходящий ввысь склон горы, сказал: «Зверь пасется». В Сибири зверем называют марала, лося, северного оленя. Мы стали поочередно смотреть в бинокль. «Утром зверь кормится внизу у леса, — пояснил Григорий, — а вечером вверху».

Понемногу темнеет. Расплываются неясные уже силуэты пасущихся у подножия горы оленей.

«Спать будем? — спрашивает проводник. Кто желает, берите потники, — он кивает в сторону груды шкур. — На одну ложитесь, другой покройтесь!» Разбираем их и, конечно, не по две, а гораздо больше. Однако сразу нам лечь не удалось. Потянул ветерок, порывы валили пламя костра. Палатку ставить надо. Растаскиваем по земле довольно большое полотнище. Затем набрасываем его с наветренной стороны на постоянно стоящий здесь остов шалаша. Удобно! От ветра и дождя защищает и костер можно жечь внутри.

«Слушай, Гриша, — интересуюсь я, — много ли еще людей твоего народа живет в Саянах и где?.. Или все тофалары в Верхней Гутаре?» «Нет, не только у нас. В Саянах нас наберется человек шестьсот. Вот, например, в Алыгджере, Нижней Гутаре живут… Раньше тофы и в других районах гор кочевали. Гибло много от обвалов, болезней. Однажды нашли стоянку, одни скелеты… А почему умерли люди — никто не знает. Теперь все в колхозах. Вместо чумов — избы. Дети в школах учатся. Образованных стало много. Среди тофов даже летчик есть. А у меня, — Григорий засмеялся, — только четыре класса. Зачем мне больше! Охотой промышлять больше не надо! И без образования меня выдвинули от колхоза на сельскохозяйственную выставку в Москву». Мы и раньше слышали, что он является лучшим охотником колхоза. Больше всех добывает медведя и соболя.

«Гриша, — спрашивает Володя, — а сколько у тебя на счету медведей?»

«Не то пятьдесят, не то шестьдесят. Раньше считал, а теперь со счета сбился». «А в армии ты был?» «Был…»

Понемногу засыпаем. За костром ухаживать никому не хочется. Под шкурами и так терпимо.

На следующее утро Григорий повел нас вверх по Идену. Идем то левым, то правым берегом. Подъем отнимает много сил, с непривычки мучает одышка, пот. Местами берега Идена покрыты довольно толстыми ледяными полями. На них дается отдых оленям.

Часам к пяти вечера прошли 18 километров и остановились на ночевку в трех километрах от перевала. Завтра будем его штурмовать.

Развьючив оленей, Григорий пропускает привязанный к узде ремешок между ног животного и, подтянув им голову, привязывает его выше коленного сгиба к задней ноге оленя. Такой вид спутывания дает возможность пастись, но отбивает желание куда-то убежать. Пытаюсь угостить ближайшего оленя, у него большие грустные глаза, хлебом. Это вызывает смех. «Это не лошадь, он хлеб есть не будет, ему мох подавай». Зато соль животные лизали с явным удовольствием.

Пока Глебов и Дворкин возятся с костром, я занялся ужином. Зачерпнув в Идене пару бачков воды, повесил их на таганок. Заправленный рисом суп, булка с маслом, кофе со сгущенкой вызвали оживление на наших усталых лицах. Блаженствует и собака, ей тоже перепадает.

После ужина Григорий встал и, закинув карабин за спину, заявил, что идет посмотреть, как выглядит тропа, ведущая на перевал. За ним убегает и пес.

Нас беспокоит завтрашний день. Удастся ли форсировать перевал? От этого зависит судьба нашего маршрута. Отпускное время не позволяет высиживать здесь и ожидать, когда просядет снег.

Возвратившийся через часок Григорий заявил: «Видел медведя, раскапывающего нору бурундука. Выстрелить не успел — он удрал. Был у меня пес хороший, в одиночку медведя держал. А этот только бурундука и белку гоняет.

А побежал медведь туда, — Григорий указал рукой куда-то за Иден, — на перевал не пошел, снег глубокий, не пройти ему». Последние слова меня настораживают. Это что, намек? «Вот гостинец от мишки вам», — продолжает Григорий и высыпает на разложенную на земле куртку две больших пригоршни кедровых орехов.

Собака тянется носом к нам, но после сердитого окрика проводника, поджав хвост, отходит в сторону. По ее глазам чувствуется, что хозяина она боится и знает, что он ее не любит.

«Зад опалила в костре, — ворчит Тутаев, — отрастет шерсть, пристрелю, — рукавицы сделаю». Мы с сожалением и сочувствием смотрим на пса. Действительно «собачья жизнь»…

Неопределенные высказывания Григория о возможности перехода через перевал все больше тревожат нас. Обычно он открывается примерно к 15 июня, а сегодня 25 мая. А вдруг проводник не захочет мучиться и скажет, что его не перейти, и нужно ждать? «Уж очень рано вы приехали, — ворчит он. — Еще никогда в это время не приходилось ходить сюда!»

Следующие сутки прошли в тяжелом труде. Мы посменно протаптываем траншею, по которой идут олени. Местами утопаем в снегу настолько, что приходится ползти. Григорий Иванович выбирает по возможности южные склоны горы, где меньше снега и кое-где видна уже покрытая буреломом земля.

К восьми вечера удалось пройти всего несколько километров. Обойдя с левой стороны небольшое замерзшее озерко, вышли на Иденский перевал. Несмотря на сильную усталость и предстоящую несладкую ночевку в «трубе», где ветры гуляют и очень мало дров для костра, мы довольны и оживленно обмениваемся мнениями о перспективах завтрашнего спуска.

Где-то вдалеке грохочет обвал. В этот вечер мы слышали их многократно. Видели и лавину. Зрелище довольно внушительное.

Уже к темноте туман полез к вершинам. Он густел, клубился. Сырость окутывала нас. Костер горел неохотно, и мы по очереди его раздували.

Берега Малой Кишты, вдоль которой сегодня движется наш караван, тоже в глубоком снегу, но под уклон идти конечно уже легче.

Привал сделали километрах в трех от правобережного притока Кишты — тут нас сразу же осадили тревожно стрекочущие кедровки. «Вредная птица», — злится Тутаев. — Охотиться мешает…»

На склонах гор много следов кабарги. Проводник рассказывает, что весной самка хорошо идет на зов кабаржонка. На крики теленка идет и мишка. Охота на кабаргу запрещена, а вот насчет медведя это, конечно, интересно, и я около часа перенимаю тофаларскую науку. Сделал из подсушенной на костре бересты четыре манка, дую в них так, что в глазах темно становится, но кроме змеиного шипения ничего из своего изделия извлечь не могу. Но вот из пятого, наконец, полились жалобные крики…

На следующий день, когда продолжали спуск вдоль Кишты, Григорий познакомил нас с черемшой. Всем понравился ее своеобразный вкус. У нас на Севере она не растет.

Когда до Казыра осталось километра четыре, наш караван остановился у затески на дереве.

Ниже шел такой список.

Эта запись на затеске очевидно сделана специальным карандашом, так как за семнадцать лет ее не смыли дожди и не стерло время.

На левый берег Кишты перешли по настилу из бревен и, пройдя еще метров пятьдесят, вышли на берег Казыра. За сегодняшний день, несмотря на лесные завалы, крутые спуски и подъемы, удалось пройти что-то около шестнадцати километров. Этому способствовало и почти полное отсутствие снега на тропе.

Казыр в этом месте не широк, метров двадцать. Но переливающийся через валуны поток, нагромождения наносника, с шумом бьющая в противоположный берег струя сразу показали — вечерняя переправа немыслима. Казыр в переводе на русский — сердитый, злобный, и удастся ли нам с ним оправиться — покажет время. Решили подождать до утра, когда уровень воды в реке спадет. Пока товарищи устраивали лагерь, я начал готовить к походу нашу надувную лодку ЛАС-4.