Вор-невидимка - Ройзман Матвей Давидович - Страница 13

Теперь я на собственном опыте убедился, как легко вести поиски на страницах рукописи и как сложно это в жизни. Ведь до сих пор у меня не было ни одной основательной улики против подозреваемых мною людей. А еще когда я студентом-юристом стажировался у старичка следователя, он, поднимая вверх указательный палец, не раз предупреждал: «Следствие без твердых объективных улик все равно что утопающий человек без волос: ухватиться не за что!»

Я отвез сотрудникам Научно-исследовательского института милиции заснятые в день похищения красного портфеля фотографии несгораемого шкафа. Они в один голос заявили, что на шкафу нет никаких следов взлома и по снимкам судить о том, каким образом совершена кража, а тем более кем, невозможно.

Я вспомнил о просьбе Любы: могло же случиться так, что мастер положил красный портфель в другое место. Бывают в жизни сюрпризы! Вдруг пропажа найдется, все успокоятся, а я перестану вертеться, как белка в колесе!

НЕВЕРОЯТНАЯ ЗАГАДКА

Я поехал к коменданту театра. У дежурной в проходной я узнал, что его зовут Константином Егоровичем.

Постучав в дверь, я вошел в крошечную комнату, где, кроме письменного стола, двух затейливых деревянных кресел (видимо, из театрального реквизита) и вместительного стального ящика на полу, ничего не было. За столом сидел растолстевший лысый румяный человек с сизоватым носом, пил чай с блюдечка, макая в чашку кусок пиленого сахара и откусывая от него. Я сел в кресло, но комендант не обратил на меня внимания. Только покончив с чаем и вытерев синим платком вспотевшую лысину, он бросил на меня взгляд и буркнул:

— Чем могу?..

Когда я рассказал о тяжелом положении скрипичного мастера и о необходимости еще раз поискать портфель красной кожи в несгораемом шкафу, комендант пристально поглядел на меня злыми глазами и выразительно кашлянул. Он, видите ли, не считает нужным открывать просимое помещение (так и отчеканил: «просимое»!). Затем пояснил, что в тот день, тридцатого декабря прошлого года, по своему почину, он, понимаете ли, взял с собой дежурную, делопроизводителя, открыл шкаф своим ключом, и они втроем все вынули из него и осмотрели.

Я объяснил, что старик Золотницкий очень тяжело переживает пропажу и если можно чем-нибудь ему помочь, то необходимо это сделать. Комендант барабанил пальцами по столу, как бы давая понять: «Мели Емеля — твоя неделя!» Но я не обращал на это внимания. Потрясение старика настолько велико, объяснил я, что это может привести к трагическому концу. Ведь и он, Константин Егорович, если бы перенес такой неожиданный удар, мог бы…

— Почему вдруг я? — заволновался мой твердокаменный собеседник, и его подбородок запрыгал от негодования. — Каждый умирает в строго индивидуальном порядке!

— Хорошо, не вы! — согласился я, как бы давая ему выпить валерианку с ландышем.

Он посветлел. Тогда, словно сделавший выпад рапирой фехтовальщик и вызвавший этим ответное движение противника, я привстал и задал ему вопрос в упор:

— А вы не думаете, что шестидесятилетний Золотницкий теперь умрет раньше срока, который ему предназначен? А потом окажется, что портфель засунут где-то в мастерской. И на вас падет персональная ответственность за смерть!

— Хм… дело серьезное…

— Тогда почему же вы не соглашаетесь?

— Потому что я подписал приказ: мастерская впредь до особого распоряжения закрыта, и точка! — И неодолимый комендант ударил ребром ладони по столу, как бы отрубая мне голову. — Приказ есть приказ! И кто вы такой, чтобы допускать вас к обыску мастерской?

Я показал ему редакционное удостоверение и назвал номер телефона Уголовного розыска.

— Не буду звонить… Пусть мне позвонят…

— Прошу извинить, что пришлось вас оторвать от работы. — Я поднялся с кресла. — Будьте любезны, скажите, как мне пройти к директору театра?

Вдруг эта «живая стена», от которой мои слова отскакивали, как горох, вздохнула и с чувством произнесла:

— Что ж, идите и заявите, что я — палач! А я без слез не могу на канареечку смотреть.

«Постой-ка, — подумал я. — А вдруг канарейки твоя страстишка!» И я рассказал, что видел в доме Савватеева не только взрослых канареек, но и малюсеньких птенчиков.

Комендант слушал и преображался: с его лица сползла угрюмость, глаза загорелись, и к концу моего рассказа он сидел не дыша от любопытства. Едва я замолчал, как он стал задавать бесчисленные вопросы и признался, что в его лице я вижу старого любителя канареек. Он, комендант, сам делал деревянные коробочки, устраивал в них гнездо из ваты, иногда из тонкой мочалки с корпией, а другой раз — из моха. Он пускал отобранную пару канареек в коробку. Они приводили гнездо в порядок — и пожалуйте! Через три недели самочка клала пять бледно-зеленых с красно-бурыми пятнышками яичек. Около двух недель она высиживала птенцов, и появлялись голенькие крошки.

— Ах, какая прелесть! — откровенничал комендант, все более и более превращаясь в человека. — Как подрастет молодежь, сейчас всех в клеточку, и повесишь рядом с опытным кенарем. Учись, детка, пой, радуй сердце! — Он махнул рукой, подошел к сверкающему окну и опустил голову. — Душа болит! — промолвил Константин Егорович со скорбью. — Уехал на три дня по делам. Ночью где-то лопнула труба парового отопления. В комнатах стало холодно. Я просил домашних: следите за температурой, будет падать, немедленно включайте электропечь. А они все спали, и мои птицы погибли! — закончил он со слезой в голосе.

Я ему посоветовал завести новых. Он объяснил, что два раза доставал канареек, сажал в коробку с гнездом, а они сидели, как чучела. Я пообещал потолковать с Савватеевым, помочь. И комендант с жаром пожал мне руку. Он открыл свой стальной ящик, достал из него связку ключей, печать и пригласил меня идти за ним… Вскоре я с ним, дежурной и делопроизводителем поднимались по лестнице. Сняв с двери мастерской сургучные печати, комендант предупредил меня, что их целость ежедневно проверялась. И вот я последовательно вынимаю из секретного ящика несгораемого шкафа и с его полок все папки, газеты. Мало того, раскрываю каждую папку, перебираю находящиеся в ней бумаги, вырезки из старых журналов. Комендант сидит, посмеивается, а его сотрудники уверяют, что в декабре они проделывали то же самое. Наконец остается последняя небольшая пачка связанных бечевкой газет. Я поднимаю ее и убеждаюсь, что под ней пусто. Я выдвигаю ящик стоящего в подсобной комнате столика, шарю в нем: ничего!

Комендант смотрит на меня, покачивая головой, потом делает знак своим сотрудникам — и все трое выходят в мастерскую. Они включают верхнюю люстру и все настольные лампы и при ярком свете аккуратно перебирают все, что лежит в ящиках рабочих столов. Снова неудача! Остается стоящий в углу высокий платяной шкаф. Комендант трясет висящие в нем синие халаты, хмыкает себе под нос и хочет закрыть дверцу. Но я останавливаю его, беру наваленные друг на друга на дне шкафа фартуки, встряхиваю их, и… к моим ногам звонко шлепается портфель красной кожи!

Я поднимаю его, пробую открыть — он заперт. Я смотрю на изумленные лица коменданта, его работников и думаю, что, наверное, у меня такая же физиономия.

— Тайны мадридского двора! — наконец изрекает комендант, ощупывая портфель, как слепой…

«Ну хорошо, — рассуждал я, — мастеру вернули нижнюю деку и таблички толщинок „Родины“. А разве не могли, взяв их из портфеля, сфотографировать, а потом подбросить в платяной шкаф? И вот, когда Андрей Яковлевич принимается делать свою „Родину“, появляется сделанный по тому же образцу инструмент. Ведь это так огорошит старика, что, возможно, он не только заболеет, но и распростится с жизнью!

Конечно, любой из подозреваемых мною людей мог вынуть портфель из одного шкафа, а потом сунуть в другой. Но все упиралось в неразрешимый вопрос: как сумел проникнуть вор в мастерскую сквозь запечатанную дверь, минуя сторожа и вахтеров?