За столетие до Ермака - Каргалов Вадим Викторович - Страница 6

Государев дядя, князь Михаил Андреевич, который о детях боярских заботился, будто о собственных сыновьях, подыскал Салтыку невесту. Нельзя сказать, чтоб красавицей гляделась невеста, но породы была знатной – племянница боярина Василия Борисовича Тучка Морозова. А Авдотья, что ж… ласковая, домовитая, перед мужем смирная. Блюла дедовские строгие обычаи, а если и поджимала упрямо губы, то только когда он, Иван, от тех обычаев вольно или невольно отступал. Легко было с ней жить, если катиться по колее, по колее…

В лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят девяток [17], когда пошел на Русь со всей своей Большой Ордой безбожный Ахмат, сломалась привычная жизнь. Не одни служилые люди выступили в поход – весь народ поднялся. Государь Иван Васильевич оставил при себе лишь малое число дворян, а остальных разослал воеводами в земские полки. Оказался Салтык среди черных людей, которых раньше видел лишь в отдалении, с высоты дружинного седла, – как камень светлый в сером речном песке, где только не побывал Салтык в ту тревожную осень: и на Коломне в сторожевом полку, и в Серпухове с московской подмогой, и в Калуге с большими полками младшего сына великого князя – Ивана Меньшого! А на исходе сентября, когда прямые вести пришли, что Ахмат неложно к Угре-реке идет, встал Иван Салтык со своими людьми заставой на угорском берегу, близ брода у деревни Сечни.

В заставе у Салтыка было всего-навсего три сотни пешцев, а конных детей боярских и того меньше – на десятки шел счет. Больших ордынских ратей здесь не ждали. Нешироким был сечненский брод, да и подходы к нему – хуже некуда. Правый, ордынский берег Угры высок и крут, только по оврагу и можно к реке выйти, а на нашем берегу – ельники да болота.

Но война не обошла и это Богом и людьми забытое место. Большие полки Ивана Меньшого и великокняжеского брата Андрея Меньшого в четырехдневном упорном сражении отразили Ахмата близ устья Угры, под Калугой, и тот разослал своих мурз искрадывать угорский берег в других местах, на бродах и перелазах: авось где и найдется незащищенное место! То там, то здесь выбегали к бродам летучие ордынские загоны, но везде натыкались на русские заставы…

Навсегда запомнилась Ивану Салтыку та угорская осень. И не столько шумными ратными делами, сколько тревожным ожиданием, гнетущей единоличной ответственностью. Привык Салтык, чтобы рядом всегда были начальные люди, а здесь, на заставе, один он в воеводах – и с него весь спрос. На Федьку Бреха надежды мало: что прикажешь – сделает, но чтобы самому о чем подумать, так это не по нему.

…Холодная темная река. Неторопливо плывут по воде золотые россыпи осенних листьев. Небо мутное, низкое, тучи за ельники брюхом цепляются, проливаются дождями. Октябрь – месяц-грязник, что ни колеса, ни санного полоза не любит, – отрезал заставу от больших полков, от государевых воевод, а где сам государь Иван Васильевич, вовсе неведомо. Только гонцы изредка пробираются к заставе по скользким лесным тропам, привозят Ивану Салтыку строгие наказы: «Усторожливо стоять и твердо, татар за реку не пускать!»

Может, если бы Ахматовы люди сразу к броду вышли, то не удержалась бы застава. Но татары промедлили. Видно, не знали литовские проводники про малый брод возле деревни Сечни. Успели ратники и острые колья в дно реки забить, и вал насыпать, и частокол поставить, а в частоколе, в прорубленных бойницах, – тюфяки и пищали, главная Иванова надежда. Заряжены тюфяки дробосечным железом, пушкари из московских посадских людей при них неотлучно, горящие фитили от дождя прикрыли берестой. Пешцы с копьями, с рогатинами за частоколом стоят. Конные ватаги детей боярских вверх и вниз по реке ездят, чтобы нигде ордынцы не пробрались.

Свободные от караула ратники прятались от дождя в шалашах, негромко толковали о чем-то своем, скрытом от воеводы; замолкали и испуганно вскакивали на ноги, когда Салтык заглядывал в шалаш. Кашу варили только в предвечерние, сумеречные часы, когда дыма издали не видно. По дыму над лесом ордынцам легче легкого выйти к броду, и Салтык запретил жечь костры днем.

Иван Салтык неторопливо прохаживался по заставе, смотрел строго, неприступно, больше молчал. Федор Брех, отстав на полшага, тоже молча похрустывал сапогами, вздыхал: веселый был человек Федор, словоохотливый, молчание тяготило его. А военные слуги Салтыка, кучкой следовавшие поодаль, и вздыхать боялись. Суровым казался воевода, а молчание его – многозначительным.

Мало кто из ратников догадывался, что неприступность воеводы порождена не гневом, не природной суровостью, но чувством неуверенности, которое охватывало Салтыка, когда он близко сходился с черными людьми, непонятными ему, неразличимыми в своей почтительной отчужденности и одинаковой приниженности. Салтык и тяготился отчужденностью ратников, и боялся нарушить ее, чтобы не уронить себя в глазах черных людей. С юности привык считать, что сближаться можно только с ровней…

Неуютно было Ивану Салтыку, одиноко. Даже байки Федьки Бреха не радовали.

Параскевия [18] – грязница, порошиха – прошла поголу, без снега, только дождь холодный, колючий, с ветром. Метались кусты на другом берегу, и караульные ратники не сразу заметили поднявшиеся татарские волчьи треухи.

С воем, с визгом покатились по обрыву пешие ордынцы, а из оврага вынеслись к реке конные ватаги. И сразу к броду – нахраписто, неудержно.

Гулко прогрохотали тюфяки, брызнув в лицо ордынцам смертоносным дробосечным железом. Отчетливо простучали пищали. Взбаламутилась Угра, потекла кровяными струями. Жалобно заржали лохматые степные кони, напоровшись под водой на колья. И отхлынули Ахматовы люди, даже пораненных своих не подняли из воды. Снесло их течение на глубину, только волчьи треухи плыли, покачиваясь, по реке.

Пальба застала Ивана Салтыка в лесу, за полверсты от заставы. Знал ведь отлично, что нельзя оставлять свое воинство, но не удержался. Давний знакомец приехал гонцом на заставу, сын боярский Андрей Бурдак. Как было не проводить! И Федора Бреха зачем-то с собой взял. Как там, на заставе, без воеводы-то?

Погнал коня напрямик, через ельник, не чувствуя секущих ударов сучьев. Не так пальба напугала, как наступившая вдруг тишина. Неужто побежали ратники, бросили брод?! Тогда лучше самому голову под топор!

Запалившийся, растерзанный, с бесполезной сабелькой в руке, вывалился Салтык из ельника к броду.

Плотными рядами, каждый со своим десятником, стоят пешцы, копьями шевелят. У тюфяков пушкари склонились. Пищальники забивают в дуло тяжелые свинцовые катыши. А за рекой бурыми муравьями ползут вверх по обрыву татары, скользят на глине, скатываются к воде и снова тычутся бритыми головами в крутизну. В овраге сгрудились конные, и Левка Обрядин целит в них дальнобойную пищаль.

Как живая, дернулась пищаль, выплеснув пламя и черный дым, и заметались, завыли ордынцы за рекой, и торжествующе взревели наши.

Салтык бессильно сполз с коня. Слезы текли по щекам, солоня губы. Но воевода не стыдился этих слез, не стыдился удивленных взглядов ратников, как будто между ними уже протянулись нити понимания. Таяло чувство безнадежного отчаяния, гнавшее его через секущий ельник, и теплой волной захлестывала благодарность к людям, принявшим на свои плечи его, воеводскую, тяжкую ношу.

Салтык уткнулся лбом в колючую, пропахшую порохом и потом грудь Левки Обрядина, обнял пищальника вздрагивающими руками, и неожиданным счастьем показалось ему ответное объятие – бережное, успокаивающее…

Потом Салтык обходил ряды, вглядывался в лица пушкарей, пищальников, пешцев – и будто заново узнавал своих людей. Будто подменили ратников: стоят гордо, даже ростом прибавились, смотрят дружелюбно, весело. Славно, как славно!…

Еще трижды совались ордынцы на брод, но без прежней лихой настырности, робко как-то. Примут передние в себя дробосечное железо и тяжелые пищальные пули, опрокинутся в помутневшую воду, а задние уже заворачивают коней. Видно, без веры шли в бой ордынцы, токмо по принуждению. А может, и принуждения большого не было. Мурзы, поди, сами поняли, что здесь не пробиться, и посылали людей без гнева, токмо ханское веление выполняя, чтобы самим не оказаться в опале.