За столетие до Ермака - Каргалов Вадим Викторович - Страница 51

Судные мужи озабоченно сдвинули головы. Такого не может быть, чтобы оба правы. Правда одна. Но как быть? Ведь присягнул Федька, и Григорий тоже присягнул – святым крестом, великой клятвой, каждый на своей правде!

Шепчутся дети боярские, на озадаченных духовников поглядывают, словно прикидывают, чья присяга крепче – Варсонофия или Арсения?

Попробуй разберись!

Тимофей Лошак затопотал вниз по лесенке: звать князя Федора Семеновича.

Курбский вышел на палубу в большом боярском наряде: высокая горлатная шапка из чернобурой лисицы, жемчужное ожерелье в три пальца шириной, шелковая рубаха, кафтан из золотой парчи, перетянутый персидским поясом, а поверх кафтана еще длинная, до самых лодыжек, распашная ферязь, подбитая мехом и обшитая галуном; загнутые вверх носки алых сапог поблескивают драгоценными каменьями. Прошагал – тяжелый, негнущийся – сквозь расступившуюся толпу детей боярских, встал перед судьями (те со скамьи повскакали, хотя, по судному обычаю, должны были князя сидя встречать, – оробели перед такой пышностью!).

Выслушав торопливые объяснения Василия Сухова, князь Курбский важно кивнул; лицо князя было спокойным, даже безразличным, словно он заранее предвидел, что именно так все получится и что к нему, князю Курбскому, должны были обратиться судные мужи за последним недвуличным решением.

– Ну, что ж! Не определил виновного суд людской – пусть решает суд Божий! – негромко произнес Курбский.

Все взгляды – на Федьке, на Григории Желобе.

Федька смотрит весело, безбоязненно – вот он, весь тут, готов!

Григорий еще больше побледнел, цветом лица почти сравнялся с белой тряпицей, обмотанной вокруг головы, но в глазах упрямство и злость – тоже не отступит.

Так и вышло.

– Вручаю себя правосудию Божьему и требую поля и поединка! – звонко возгласил Федька.

– Требую поля и поединка! – повторил Григорий Желоб и даже руку на сабельку положил, будто вознамерился тут же рубиться с обидчиком.

– Быть по сему! – решил Курбский и добавил, вспомнив советы воеводы Салтыка: – Поле вам даю в Березовом городке, что на устье Сосьвы-реки. А оттуда и в Русь повернем, к домам своим…

Непредсказуема душа человеческая. Казалось, в войске больше о возвращении домой говорить должны – ведь так ждали этой вести, так волновались, так томились неизвестностью, вглядываясь в беспредельные обские дали! Ан нет! На ушкуях только и разговоров было, что о поединке. Тысячеверстный обратный путь устрашал своей огромностью, а судное поле на Березовом городке представлялось совсем близким, достижимым, и эта достижимость как бы придавала реальность тому главному, что подспудно болело в сознании каждого, – надежде на благополучный исход. Ратники будто намеренно старались не вспоминать неизбежные тяготы обратного пути, каменный волок, о котором без страха и подумать нельзя, надвигающуюся зиму, которая уже предупреждала о себе колючими утренними инеями и студеными ветрами. Достижимое близкое как бы отодвинуло за пределы сиюминутных волнений то великое далеко, от чего в конечном итоге зависела судьба всей судовой рати, – обратный путь…

…Для Салтыка это был еще один урок воеводской мудрости: намечая перед войском великую дальнюю цель, всегда надобно заботиться о постановке целей близких, пусть небольших, но понятных каждому ратнику, оборачивающихся немедленными удачами, а потому создающих видимость непрерывного движения вперед, столь необходимого для сохранения духа войска…

Разговоров о предстоящем поединке было действительно много, и разговоры были разные.

По обычаю, на судном поле можно сражаться конным или пешим, кто как пожелает, с любым оружием, кроме дальнобойного лука и ручницы. Коней в судовой рати князя Федора Семеновича Курбского и воеводы Салтыка не было, а потому о копейном рыцарском поединке речи не шло. Многоопытные дети боярские, болельщики Федора и Григория, соглашались на том, что единственное возможное оружие – сабля или секира. А раз оружие известно, можно было прикинуть, чей окажется верх.

В сабельной рубке многие отдавали предпочтение Федору Бреху. Молод, проворен, напорист был сей сын боярский, саблей владел на диво, к тому же перенял у нукеров царевича Нурдовлата мало кому известные монгольские приемы, обещавшие верную победу в единоборстве. Как против такого удальца выстоять?!

Григорий Желоб – тот потяжелее, огрузнел на обильных княжеских кормах. Зато сила у ярославского дворянина немереная, все это знали. Если на секирах случится бой, трудненько придется Федьке.

Ну а если один с саблей, а другой с секирой? Непредсказуемо тогда, даже старый вымский воевода Фома Кромин не брался предсказывать исход боя, хотя люди привыкли, что у него по всякому поводу свое мнение. Разводил Фома руками: «Как Бог рассудит…»

Было о чем поспорить людям за вечерней трапезой (днем-то не поговоришь, знай налегай на весла, облизывай с усов соленый пот!).

И спорили, швыряли о земь шапки, громогласно призывали Бога в свидетели. Случалось, и за грудки друг друга трясли, но без злобы, больше озоруя, чем в сердцах. Любит русский человек противоборство: на кулачках ли, на кушаках, с медведем ли в обнимку – чтоб только весело было, празднично, заранее не предопределено.

А иные вообще сомневались, что Григорий Желоб выйдет на поединок. Крепко его Федька кувшином приласкал, поди, до сих пор в голове гудит. Выставит Григорий вместо себя другого поединщика, не иначе. Обычаем это допускалось.

Но тогда и Федор Брех вместо себя на судное поле кого-нибудь пошлет, особенно если Григорьев поединщик окажется не ровня ему: благородному мужу зазорно скрещивать сабли с простым ратником из мужиков. Тут уж и самые смелые не решались предугадать исход поединка…

Река разделилась на два рукава; по левому, Малой Оби, плыла судовая рать, заметно склоняясь к закатной стороне. Уползал за горизонт высокий правый берег Оби, потянулась по правому борту болотистая низина, не то скопище бесчисленных плоских островов, не то луговины, изрезанные протоками, – в общем, земля пополам с водой, неверное место. А по другому борту сначала лес был, потом редеть начал, как огород после прополки, – здесь клочок леса, там клочок, а между ними густые заросли ивняка притаились на низинах. Зазывно проглядывали широкие протоки. Местные старейшины говорили, что за низиной течет рядом река Сосьва и что по протокам можно выйти на нее, минуя устье, но пройдут ли протоками большие лодки русских воевод, они не знают. Князь Курбский и Салтык решили не рисковать. Что значит лишняя сотня верст судового пути, если впереди их – тысяча?!

В устье Сосьвы судовой караван свернул перед вечером. Порывистый ветер со Студеного моря разогнал тучи, и ушкуи медленно плыли навстречу багровому закатному солнцу. Полтора десятка верст оставалось до Березового городка, и воеводы решили переночевать где-нибудь на берегу, чтобы прибыть на место не раньше полудновки [96]. Самое подходящее время для общей трапезы, которую задумал Салтык: в светлый полуденный час христиане, отложив труды свои, завсегда за стол садятся, вкушают, кому что Бог послал. Да и югорский князь Пыткей, если придет, как обещал, к Березовому городку, пусть потомится, рать ожидаючи с рассвета, – сговорчивей станет…

На последней стоянке перед Березовым городком Салтык велел раздать по ушкуям остатки мучицы, даже собственного запаса не пожалел для такого случая. Здешние пресные лепешки из толченой рыбы всем успели обрыднуть, пусть порадуются ратники свежему ржаному хлебушку.

Воеводский ключник Нечка Локотаев, отсыпая мучицу, горестно вздыхал, а потом долго корил своего господина за расточительность. Бережливость-де не скупость, даже государь Иван Васильевич бережливости не чурается, а потому богат безмерно. Когда дает государь баранов на корм иноземным послам, шкуры требует обратно и от тех шкур имеет прибыток казне. Золотые и серебряные кубки, которые во множестве подаются на государевых пирах, дворцовые люди недаром называют «соломенными». А почему? А потому, что солому в своих дворцовых селах государь велит не жечь и не швырять под ноги скотине, но продавать за деньги и на те деньги покупать золотую и серебряную посуду…