За столетие до Ермака - Каргалов Вадим Викторович - Страница 48

Ничто не мешало теперь Федьке встречаться с Сулеей. Виделись каждодневно и подолгу: сидеть в каморке, с другими остяцкими бабами, Сулея не любила, выходила на палубу, а Федька тут как тут!

Обычно в любовных играх Федька был быстр. Случалось, что и начинал он прямо с поцелуя. А тут вдруг робким стал, стеснительным, сам на себя удивлялся. Довольно было Федьке, что Сулея просто рядом стоит, что можно слушать ее тонкий голосок, смотреть в глаза-вишни, гладить смуглую руку. Нежность, бережная жалость, ласковое томление переполняли Федьку, и он был счастлив.

Ничего похожего Федька раньше не испытывал. Нет спору – мила была Марфа, но влекло к ней плотское желание, потребность в ласке, неустроенность одиночества, не более. Да и расчет, что ни говори, тоже был (себе-то Федька в этом признавался!). Маячили за любовью к Марфе Евсеевне богатые хоромы в Москве, новгородские вотчины, притягательность боярского чина. Переплелись женские чары и корысть, и неизвестно еще, что перевешивало. Нынче же – иное…

Не о блуде думал Федька, любуясь Сулеей, но о совместной честной жизни. Так ей и сказал. Сулея была согласна: видно, приглянулся ей молодой и ласковый русский богатырь. Предупредила только, что старый князь Екмычей отдал за нее немалый калым.

– Вдвое калым верну! – горячился Федька. – И еще от себя добавлю, пусть подавится!

Ночевать Сулея продолжала в каморке, вместе с княжескими женами, – честь свою блюла. Тяжко ей там было: косые взгляды, злобный шепоток, враждебная отчужденность.

Княжеские рабы, проходя по палубе, тоже бросали на Сулею ненавидящие взгляды, особенно уродец Каяр. Столь злобен был, что, дай ему в руки нож, зарежет. Но ножи у рабов давно отобрали, Сулея это знала и презрительно поворачивалась к Каяру спиной.

Когда Федька отсутствовал, Сулея забивалась в его любимый закуток между двумя пищалями, тихо лежала под медвежьей шкурой, будто спала. Сквозь щели палубы ей было слышно, как возятся внизу, в каморке, княжеские жены, лениво переругиваются, сплетничают (Сулея хоть по-ихнему говорить еще не умела, но понимала многое).

Однажды в женское бестолковое лопотанье вплелся жесткий мужской голос. Сулея прислушалась: Каяр!

Каяр говорил негромко, но отчетливо, и Сулея, прижавшаяся к щели, разбирала каждое слово.

– Этой ночью… Будьте готовы… Как придет Юзор, зажгите свечу, три раза покажите в окно… Ешнек и воины на обласе будут близко… Татарку зарежьте ножом, чтобы не помешала…

Едва дождалась тогда Сулея своего любимого, кинулась, трепещущая, на грудь, обо всем рассказала.

Федька посуровел:

– Иди в каморку. Прислушайся, может, еще что скажут. И не бойся, никто тебя не зарежет.

Подозвал Аксая, Ивана Луточну, что-то строго наказал им и спрыгнул в долбленку – поспешил к воеводе Салтыку.

Юзора и Каяра схватили в тот же час, заковали в железо. В берестяном коробе, принадлежавшем Юзору, на самом дне, под сушеной рыбой, нашли ножи и мешки из налимьей кожи; на таких мешках остяки плавали по воде, как на лодке. Розыск поручили Тимошке Лошаку и вогуличу Кынче. Юзор только вздрагивал от ударов плетью, скрипел зубами, ненавидяще щурил глаза. Ни слова не добились от него розыскники. А вот Каяра даже стращать не пришлось: как увидел исполосованную плетью заплывшую кровью спину своего товарища – рухнул в ноги, все выложил. Злодейское было задумано дело. Юзор должен был ночью приплыть к ушкую на пузыре из рыбьей кожи, подняться незаметно на корму (Каяр еще вечером там веревку привязал и спустил в воду), зарезать караульных ратников. Потом женщины посветят свечой, и подоспеет облас урта Ешнека – освобождать сыновей князя Екмычея. Отчаянно рискованной казалась эта попытка, но, если неожиданно, могла и получиться. Так сказал воевода Салтык, выслушав Тимошку Лошака и Кынчу. Обратился к Федьке: - Подумай, как встретить этого Ешнека, чтоб другим лиходеям впредь соваться неповадно было!

– Подумаю, – многозначительно заверил Федька. – Встретим и приголубим!

Вечером, как обычно, суда с пленниками встали на якоря поодаль от берегового стана. Охранявших их с реки ушкуев было не больше, чем всегда. А о том, что под палубами ушкуев бдят настороженные вооруженные люди, что возле заряженных пищалей лежат пушкари и гребцы не выпускают из рук весла – никто из посторонних знать не мог.

На большой ушкуй Федора Бреха пробрались в темноте дети боярские, москвичи и вологжане, десятков пять, если не более, забили все судно: и в трюме сидели, и на палубе лежали рядами, выставив вперед ручницы. Дальнобойные пищали от борта откатили, а на их место поставили легкие тюфяки, заряженные дробосечным железом, – бой предстоял близкий. Остяцким женкам рты заткнули тряпицами, чтобы голосом своих не предупредили.

Федька строго-настрого приказал, чтобы воины не шептались, оружием не звенели, но как вдарит он из ручницы – тотчас, над бортом поднявшись, били остяков нещадно.

Ночь выдалась мглистая, сырая. Дождик не дождик, а так, пыль водяная оседала на шлемы, на стволы тюфяков. Тихо было вокруг, только вечно текущая обская вода вдоль бортов шуршит.

Было далеко за полночь, когда Федька негромко постучал в палубу прикладом ручницы два раза, а потом спустя малое время – еще. Перегнулся через борт и удостоверился, что оконце, прорезанное близко к воде, трижды осветилось. Ну, с Богом!

Едва слышный плеск весел раздался неожиданно близко. Как тати подкрадываются, тишком!

Из темноты наплывало на ушкуй что-то черное, большое.

Облас мягко прислонился к борту.

Федька с носа выпалил из ручницы вдоль обласа, в самую толпу остяцких воинов. Вскочившие на ноги дети боярские дружно ударили из ручниц. Вспыхнули факелы, выхватив из темноты заметавшихся остяков.

С ушкуя снова трескучим раскатом ударили ручницы – другие дети боярские выскочили к борту с заряженным оружием.

Толстый урт в медном шлеме что-то закричал, размахивая саблей.

Остяцкие воины принялись отталкивать свой облас от ушкуя древками копий.

Аксай сунул в руку Федьке заряженную ручницу, ткнул указательным пальцем в толстого урта:

– Воевода, поди, ихний!

Федька тщательно прицелился, прижал к затравке фитиль.

Толстый урт взмахнул руками и упал.

Но остяки успели оттолкнуть облас. Ширилась полоса взбаламученной, дрожащей багровыми отблесками факелов воды. Тогда ударили тюфяки – почти в упор, смертоносно.

Облас вздрогнул, начал тонуть.

Загорелись факелы на караульных ушкуях – они спешили на помощь, охватывая облас кольцом. Но все было уже кончено. Взбурлила вода. Поднялась огромным пузырем и поглотила остяцкое судно, только обломки дерева и круглые шапки покачивались на поверхности.

– Знатно встретили лиходеев, знатно! – возбужденно говорил, подходя к Федьке, Иван Луточна.

– Ты вот что, – остановил его Федька, – вели остяцких женок развязать. Задохнутся еще с тряпицами во рту…

Ни радости не чувствовал Федька, ни удовлетворения. Может, не надо было так – всех разом на дно? Больно уж зло получилось. Как на облавной охоте беззащитное зверье били…

Сказал о своих сомнениях Салтыку (не удержался воевода, прибежал с берега на легкой ладье сразу после боя!). Но воевода Федькиных сомнений не разделил. Сказал, что распорядился Федька как истинный воевода, урок уртам преподал, больше не сунутся.

Потом приплывали ладьи с других ушкуев, отвозили обратно детей боярских, посаженных в засаду. Потом сам Федька к князю Федору Семеновичу Курбскому ездил – пожелал большой воевода самолично расспросить очевидца. Так в колготе и прошла вся ночь.

Утром Федька обошел ушкуй. Кое-где выдернул из борта остяцкие стрелы (успели-таки урты луки натянуть!). Заглянул в каморки к князьям.

Лор-уз посередине каморки на коленях стоит, лепечет испуганно, что не виноват. Напали-де урты без его воли. А ему, Лор-узу, на русской большой лодке даже нравится: еды много дают и с женщиной спать позволяют. Совсем потерял лицо князец!

Игичей на скрип двери даже не обернулся. Как лежал на лавке, уперевшись носом в стену, так и остался лежать. Федька даже за плечо его потеребил: живой ли? Оказалось – живой, только злой очень.