За столетие до Ермака - Каргалов Вадим Викторович - Страница 32

На корму насада поднялся высокий толстый татарин. Смуглое скуластое лицо расплылось улыбкой, на поясе нет сабли, только кривой нож болтается. А нож для татарина не оружие, с ножом татарин даже во сне не расстается. С миром, значит, пришли…

Шаман лезет через борт – в высоком колпаке, в халате, увешанном лисьими хвостами и разноцветными ленточками, ларец какой-то в руках. Толмач с рыжей тощей бороденкой, похоже, не из татар – лицо узкое, бледное, нос крючковатый. Одет толмач бедно, ступает робко.

А у толстого татарина цепь золотая на шее, перстни, халат горностаевым мехом оторочен, сразу видно – знатный человек, посол.

Посол Ибака почтительно склонился перед князем Федором Семеновичем Курбским (Салтык только усмехнулся про себя – опять князя за единовластного воеводу приняли, вот что значит величие в облике!):

– Великий хан Ибак спрашивает: пошто такая большая рать в его землю вошла? – Толмач старательно переводил, робко поглядывая то на посла, то на грозного русского воеводу, и в его бесцветном пересказе торжественная речь посла звучала просительно, приниженно. – Государь ваш Иван Васильевич отпустил меня, посла Чумгура, из Москвы с честью и подарками и мир утвердил между нашими народами. Если недовольны чем русские воеводы, пусть скажут Карачи Абдулу, и слова их будут выслушаны с благорасположением. Устами Карачи Абдула сам хан Ибак будет говорить: что скажет Карачи – сам хан то сказал. Хан Ибак не хочет войны!

– А войско зачем собрал? – хмуро спросил Курбский, ткнув пальцем в сторону татарского стана.

Посол Чумгур хитренько прищурился:

– Татары степные люди, дикие люди. Никогда не видели таких больших и красивых лодок, посмотреть захотели, сами пришли. Но Карачи Абдул скажет им, и они мирно уйдут в свои юрты. Карачи ждет русского воеводу в шатре. Ни один волос не упадет с головы воеводы, в том я поклянусь на ноже, верном стороже в ночи, а этот слуга богов – на священном камне…

Шаман откинул крышку ларца. На красном сукне лежал какой-то бурый камень, похожий на приржавевшее пищальное ядро.

Но князь Курбский отклонил языческие клятвы. Пусть лучше сам высокородный посол останется на судне, а к Карачи поедет славный воевода Иван Иванович Салтык. И шаман с толмачом пусть тоже с ним едут. С послом же Чумгуром, удостоенным чести видеть великого государя Ивана Васильевича, у него, князя, будет дружеская беседа и пированье. Вернется Салтык – и отпустят посла Чумгура с честью.

– Уста Салтыка – мои уста! – добавил князь.

Чумгур с достоинством поблагодарил за гостеприимство, выразил радость по поводу предстоящей дружеской беседы с князем, хотя, конечно, догадался нехристь, что оставляют его заложником. Сам предложил Салтыку спуститься в татарскую лодку, соблазняя мягкими подушками и опахалом, которое отгонит полуденный зной от лица благородного мужа. Но Салтык отклонил приглашение и поплыл к острову на ушкуе, ощетинившемся пищалями и ручницами. С ним были сотник Федор Брех, священник Арсений, московские дети боярские, даже на веслах сидели москвичи, сменившие прежних гребцов.

Князь Курбский навязал в провожатые своего телохранителя Тимошку Лошака, сказал: «Пусть попугает татар!» И верно, толмач, шаман только на Тимошку и глядели, почтительно цокали: «Сильно большой богатырь!»

Карачи Абдул – хилый безбородый старикашка в огромной чалме, с золотой чернильницей у пояса – встретил Салтыка упреками. Зачем русские воины сожгли городки тавдинских беков и побили воинов? Зачем суда с пушками идут по татарской реке Тоболу? Хан Ибак удивляется, ведь он дружбой с московским государем дорожит и желает жить с ним мирно…

Тут Салтык все и выложил: и про вогуличей, которых тюменцы примучивают, и про казанские дела, и про ногаев.

Карачи Абдул против очевидного спорить не стал, сказал:

– Наверно, хана Ибака обманули недобрые советники. Хан Ибак недобрых советников прогонит. Но русские лодки пусть уходят с Тобола. Воины недовольны. Как удержать их от войны, если русские лодки не уйдут? А хан Ибак войны не хочет, у него с вашим государем Иваном мир.

– Если мир, то и поступайте по-мирному, государевым делам не вредите! – отрезал Салтык. Не единожды он присутствовал при посольских разговорах с крымцами и твердо уяснил, что лестью и смирением ничего не достигнешь, татары уважают только силу, а сила груба и зрима, за его спиной пушками грозится, стягами полощется, и Карачи ее видит.

Абдул покосился на беков и уланов, сидевших на корточках вдоль стен шатра, вздохнул. Указал Салтыку на место рядом с собой:

– Когда разговаривают мудрые – рождается истина…

Разговаривали долго. Толмач хоть и невзрачным казался, но был смышленым, переводил слово в слово, без заминки, да Салтык и сам многое понимал, не забыл еще татарскую речь.

Договорились, что к вогуличам, что живут по другую сторону Тавды, воины хана Ибака ходить больше не будут, а если которые князцы сами пожелают под руку великого князя Московского – так тому и быть. С казанским ханом Ибак перестанет ссылаться и казанцев принимать больше не будет. С ногаями же Ибаку нельзя не ссылаться, потому что мурза Муса родственник хану, но воинов ногайским мурзам больше давать не будет. Договорились, что по Тоболу и Иртышу, до края ханских владений, русские воеводы воевать и причинять иной вред тюменцам не будут. А дальше, в землях кондских, кодских и югорских князей, пусть поступают воеводы как хотят, Ибаку до того дела нет.

На том целовал воевода Иван Салтык крест, поднесенный священником Арсением, а за Карачи Абдулу, который отказался бесерменской веры [67], поклялись на священном камне уланы и беки.

Обменялись подарками.

Дары русских воевод оказались много беднее, чем щедрые Ибаковы подношения. Сие тоже делал Салтык не без умысла: известно ведь, что большие дары приносит слабый сильному, но никак не наоборот! Карачи виду не подал, что обиделся на скудные дары.

Салтык догадался, что мир нужен был Ибаку до зарезу – в самое неудобное для него время нагрянула русская рать, – и порадовался своей настойчивости. На все соглашался Карачи, хоть и кривился, будто кислое что под языком держал, но соглашался! Доволен будет дьяк Иван Волк!

Рабы принесли в шатер котлы с любимым татарским кушаньем – наваристой мясной лапшой, пресные тонкие лепешки, вареную рыбу. В расписные фаянсовые чаши лили из бурдюков кумыс и холодное квашеное молоко – катык. Уланы и беки придвинулись к котлу, жадно хлебали лапшу, накрошив в нее пресные лепешки. Куски мяса обмакивали в деревянные плошки с солью. Отрезали ножами куски от сырой стерляди и тоже макали в соль. Конца не видно было этому торопливому пиршеству. Салтык едва дождался гулкого пушечного удара: князь Курбский звал посольство на насад.

Закачался на тобольской волне перегруженный ханскими подарками ушкуй, а навстречу ему – лодка посла Чумгура. Разминулись, приветливо помахав друг другу руками. Чумгур даже со скамьи приподнялся: радешенек, что невредимым отпустили.

Из Тобола судовая рать вывернула в Иртыш, первую великую сибирскую реку, больше версты от берега до берега. Да и где он, левый берег? Едва возвышается над рекой, иртышская вода свободно переливается в болота, а до каких пределов тянутся болота к полуночной стороне [68] – о том и сами вогуличи не знают. Нет туда летом пути ни зверю, ни человеку, только птицы перелетают через болота с Иртыша на Конду-реку.

Зато правый берег Иртыша утвердился прочно Иртышской горой. Быстрина под ним обрывы точит, обваливает песчаные глыбы в серую иртышскую воду. Иногда и целые горы в реку сползают. Расступается тогда Иртыш, тремя огромными валами расходится: одна волна к другому берегу бежит, а две – вверх и вниз по течению. Огромные волны опрокидывают лодки, выбрасывают на песок рыбу, и долго потом волнуется седой Иртыш, прежде чем покойно уляжется в своем русле. Опасно плавать под обрывистым берегом, но именно к нему жались судовые караваны. Глубоко здесь, кормщиков не тревожат коварные мели, нет невыносимого болотного гнуса, изнуряющего гребцов.