Мой желанный убийца - Рогожин Михаил - Страница 28

Она идет последняя. На ней легкие развевающиеся одежды, и только голова повязана черным шелковым платком. Как ни стараюсь, не могу пробиться к ней через толпу. Кричу. Она не слышит. Идет медленно, достойно. Ни на кого не обращает внимания. Смотрит поверх голов на того, который идет впереди.

Оглядываюсь и замечаю почти рядом старика в плаще. Показываю рукой на Наташку.

Умоляю сказать, кто она такая… Он снова долго глядит на меня. Порыв ветра доносит его тихий голос:

— Это женщина, пришедшая из пределов Магдалинских.

Ничего не понимаю. Неужели здесь никто не знает Наташку? Тогда почему целуют края ее развевающихся одежд? От удивления открываю глаза.

Передо мной сидит Пат. Сколько я спала и который сейчас час, неизвестно. Пат смотрят тяжелыми пустыми глазами. В них плавает тупое жесткое страдание. Дрожу всем телом. В комнате душно и жарко. Моя грудь почему-то обнажена, ноги оголены.

— Ты звала Наталью, — глухо сообщает Пат. В его голосе — агрессия.

Взгляд исподлобья вдавливает меня в кресло. Оно нервно покачивается. Лучше бы увезло меня в мою комнату. Чего он уставился? Сучок с глазами.

— Который час? — спрашиваю, стараясь отвязаться от его взгляда.

— Не знаю. Ночь. Снова ночь. День не задерживается. Он бежит от нас. Земля перестает поворачиваться к солнцу нашим боком. Свечи, крысы и гнилая вода останутся тем, кто не способен погибнуть.

— Пат, я видела Наташку а красивых легких одеждах. Она шла по улице белого города, и люди почтительно целовали края ее платья. Ты порешь чушь. Бог не проклял нас, раз он не проклял Наташку…

Слезы потоком извергаются из меня. Шмыгаю носом, с трудом глотаю набухшие в горле комки. Всхлипы пронзительно взлетают до визга и замирают.

Потом переходят в прерывистый скулеж. Слезы падают и текут по грудям, обжигают соски. Нет сил поднять руку и прикрыть наготу. Пат с кровожадным наслаждением наблюдает за моей истерикой. Чувствую это пылающей кожей щек. Он сидит передо мной на корточках. Синий халат, седая голова и провалы вместо глаз. Желая остановить наконец мои рыдания, тычет мне стакан. Вытираю глаза. В стакане моя любимая «Кровавая Мери». Как мило! Приготовил специально. К моему пробуждению.

Пат — неплохой мужик. Да и не мужик вовсе. Несчастный отец задушенной дочери.

Если жена умерла, считается вдовец, а если дочь? Как он должен называться? Не помню. На одном дыхании опустошаю содержимое стакана. Пат отхлебывает из фужера коньяк и опускается на пол, складывая по-турецки волосатые ноги. Он вообще весь волосатый. Оказывается, мой плед сбился под меня. Инстинктивно натягиваю его до самого подбородка. Пат размахивает фужером, как будто произносит речь. Но при этом молчит. Должно быть, говорит внутри себя. Забыл включить звук. Боже!

«Кровавая Мери» залила мои рыдания! Глаза высыхают. Дыхание восстанавливается.

Мышцы лица расслабляются. Хочется петь тихую песню. Или вести спокойный разговор.

— Про что мычишь, Пат?

Пат включается:

— Она меня презирала… Отца превратила в лакея — выносить пустые бутылки и выбрасывать использованные презервативы. А передо мной министры навытяжку стояли. Все ее сытое беззаботное детство прошло на дачах, которые давали мне по положению. И на фестивали молодежи ее за какие такие таланты брали, хотя таковых не наблюдалось? Ты за платьями и кофточками в ГУМе очереди выстаивала, а она, сидя в кресле, пальцем в каталоги тыкала… И после всего сделать отца приживалой? На его глазах махровый разврат учинять?

— Кто тебя принуждал? Шел бы работать, купил бы квартиру, женился бы. Ваши цековцы все пристроились. В коммунизме успели пожить и в капитализме первыми обосновались.

— Мне с ними не по пути! Обычный человек совершает подлость один раз. Мерзавец — как минимум дважды. Подчиняться людям, которые недавно смотрели мне в рот? Никогда. Мы вкалывали с утра до ночи. Верой и правдой служили стране. Поэтому и имели. Но ни один ворюга не смел плевать открыто в лицо народу. Лучше сдохну с голодухи.

— При Наташке ты питался из валютных шопов. Каждый день в «Садко» за баночным пивом шастал.

— Да. Привык за многие годы утром пить натуральный бразильский кофе, а ужинать телячьим языком с хреном. Наталью с семилетнего возраста заставляли есть икру. Апельсинами, ананасами до диатеза закармливали. Уху из семги за шиворот выливали…

Пат с трудом переводит дыхание и фыркает от обиды. Продолжает размахивать пустым фужером. Замечает свой жест. Снова наливает коньяк, выпивает и высокомерно заявляет:

— Не тебе критиковать наши вкусы.

Боже, заманал! Какое мне дело до Пата? Просто обидно. Жрал пищу из рук и хотел откусить пальцы.

— Перед тобой, Пат, Наташка ни в чем не виновата.

— Да?! — ни с того ни с сего взорвался он. Вскакивает и начинает мотаться по комнате, как ненормальный. Синий халат разъезжается, и я вижу какой-то худосочный болтающийся из стороны в сторону член. Отвратительное зрелище. Пат резко останавливается и с размаху швыряет фужер на пол. Вздрагиваю раньше, чем осколки разлетаются в стороны.

— Она совершала самое непотребное — унижала меня как мужчину. В ее глазах я был прогнившим опенком. Меня уже можно было не стесняться. Ходить при мне голой, все равно, что не замечать в бане старика-уборщика. В ее понимании мужик — тот, у которого в штанах толстый кошелек.

Эх, мне бы промолчать, так ведь само с языка слетело:

— Можно подумать, у богатых стоит хуже, чем у бедных.

Заметила не в пику ему. Пришлось к слову. Нашла, с кем умничать.

Пат разошелся не на шутку.

— Я никогда, слышишь, никогда не имел женщин за деньги. Они мне давали с благодарностью. На спор в компаниях, когда у мужиков кончались силы, ходил и доводил каждую блядь до оргазма. Если хочешь знать, я этим карьеру себе сделал. Да, да! Не лупи глаза. Однажды, еще в комсомоле, меня направили на фестиваль. Оказалось, еду в СВ вместе с секретарем цека комсомола. Сели вдвоем, выпили его коньяк. Семизвездочиый, не нынешнюю мочу. Он мне по-свойски и приказал. Рядом в купе, оказывается, две телки ехали с ним. Балетные. Одна ему предназначена, а к другой меня отправил. Но не про то разговор. Вышел я ночью из своего купе покурить, гляжу — шеф хмурый, желваками играет. Спрашивает:

«Отодрал свою?» Разумеется, как положено — две палки. Он аж засопел. «Я, — говорит, — от усталости заснул и сразу кончил. Она озверела, час меня мучает, заснуть не дает. Выручи по-товарищески — пойди дотрахай». Короче, когда я занялся ею, она орала на весь состав. После этого мы всегда с ним вместе ездили. Он меня зав. отделом сделал. Потом в ЦК выдвинул.

Морда у Пата сделалась самодовольнее кирпича. Не могу сдержаться, покатываюсь со смеху. Ходит, мотает под халатом своим протухшим опенком и заливает. Нет, когда девки вспоминают, даже сверхъестественному верю. А мужики про себя в этом деле всегда врут. Пат нагибается ко мне. Его глубоко посаженные глаза колючками впиваются в меня.

— Зря смеешься… — протяжно шепчет он и выходит из комнаты.

Внутри у меня холодеет. Необъяснимый страх сковывает губы в дурацкой гримасе. Пользуясь свободой, стремглав мчусь в свою комнату. Только бы не столкнуться с Патом? Почему я раньше не замечала? Даже в темноте своей комнаты не могу избавиться от его взгляда. Прячусь с головой под одеяло и стараюсь не дышать. За дверью — тишина. Не надо его злить. Все-таки дочь похоронил.

Самая ужасная для меня пытка — быть запертой в четырех стенах дома. Я и в детстве при каждом удобном случае смывалась во двор. Выросла, начала кочевать. Хуже нет-обосновываться в чужом доме. Ломать свои привычки, зная, что не задержишься. Возникает раздражение — вокруг все не так, как тебе хочется. Бегу, неизвестно куда. Чаще в ресторан. Сидеть и мечтать, чтобы вечер не кончался. Ночь — время неприятное, потому что не знаешь, в какие условия она тебя занесет. Наташка могла не выходить из квартиры по несколько дней.

Постепенно привыкла и я. Но одно дело — с Наташкой, другое — с сумасшедшим Патом. Поэтому дурацкий разговор по телефону с Томасом звучит, как гудок из прежней жизни. Томас настаивает на встрече. Своим тонким с придыханием голосом интригующе намекает на некоторые подробности смерти Наташки. Дурак! Кто ж, кроме меня, их знает? Его драматические охи в трубку слушаю без интереса.