Богдан Хмельницкий - Рогова Ольга Ильинична - Страница 18

– А тебе что за дело? – возразил Чаплинский угрюмо. – Совсем тебе не след в эти дела мешаться…

– Я тебе же добра хочу, – продолжала Марина. – Послушай-ка, что говорят про тебя соседи. Говорят, что ты сонного схватил, что ты над ним, над безоружным натешился, а если б он был на воле, то ты бы и подступиться к нему не посмел.

– Кто это говорит? – запальчиво возразил Чаплинский. – Я не по своей воле посадил его в тюрьму, а по приказанию пана старосты.

– А вот нет же! – упрямо ответила Марина. – Я слышала, что пан староста тобой очень недоволен. Если б ты его схватил не сонного, не безоружного, ну, это было бы по-рыцарски; в честном бою тот и прав, кто победит… А так, никто тебя не похвалит.

Пан Данило угрюмо слушал ее.

– Жалко тебе этого казака, вот ты за него и заступаешься, –проговорил он. – Возьму и отрублю ему голову и конец будет разговорам, теперь он в моих руках. Что хотят, пускай тогда и говорят.

Марина вспыхнула и гневно топнула ногой.

– А-а, если иак, то слушай же ты, пан. Смей только его пальцем тронуть, и меня с ним вместе в живых не будет!.. Вышла я за тебя замуж и буду тебе покорной женой во всем…

Но Хмельницкого ты должен выпустить. Помни, что если завтра к вечеру он не будет свободен, не видать тебе меня, как своих ушей… Сбегу от тебя, руки на себя наложу, татарам отдамся… Тебе меня не запугать. Это ты воспитанницу свою в татарскую неволю отдал, а я и сама к татарам уйду…

Чаплинский побледнел и совсем растерялся.

– Успокойся, Марина, – проговорил он, – ну, чего же ты так расходилась… Ну, я выпущу его, что мне в нем.

– Выпустишь, выпустишь, говоришь ты! – с радостью вскрикнула она, –да ты, пожалуй, обманешь. Я хочу сама, своими глазами увидеть, как он отсюда уедет.

– Ну, хорошо, хорошо! Выпускай его сама, – согласился Чаплинский, не зная, как ему успокоить взволнованную женщину.

– Прикажи же сейчас его выпустить, – настаивала она.

Чаплинский неохотно позвал слугу.

– Позвать мне того хлопа, что сторожит Хмельницкого!

Через несколько минут сторож явился.

– Проводи пани Марину к узнику, – сказал пан, – и исполни ее приказание.

Марина дрожащая, взволнованная вошла в темный подвал, слабо освещенный фонарем сторожа, и увидела в одном из углов на соломе Хмельницкого, сидевшего с опущенной головой в глубокой задумчивости.

– Пан Зиновий! – робко окликнула она его.

Богдан поднял голову, но, увидя Марину, вскочил, как ужаленный, и лицо его исказилось злобой и ненавистью.

– Зачем ты пришла сюда? Мало вам издеваться надо мною… Из-за тебя все и терплю…

Марина стояла с опущенной головой и печально проговорила:

– Не кори меня, пан Зиновий, прости, если в чем виновата перед тобою, а теперь, что могла, то для тебя и сделала, вымолила свободу, уезжай поскорее, пока он не одумался…

– Что ты, шутишь, что ли? – недоверчиво проговорил Богдан.

– Видит Бог, не шучу, – сказала она и подняла на него свои заплаканные глаза.

Он взглянул в ее страдальческое лицо и не мог не поверить ее искренности.

– Ну, коли так, прощай, Марина, и дай Бог тебе счастья с твоим мужем. – Какое уж мое счастье! – с горечью сказала она. – Ты-то себя береги, теперь он тебя выпустил, а, посмотришь, и опять какие-нибудь козни устроит.

Она вывела его на крыльцо, велела слуге подать коня и, когда Богдан сел уже в седло, поклонилась ему до земли.

– Прощай Зиновий Михайлович! Не понимай лихом, может быть Бог и не приведет свидеться.

– Прощай, Марина, спасибо тебе! – отвечал он, нахлобучивая шапку и подбирая поводья.

Она вышла за ворота и долго смотрела ему вслед, пока он не исчез в темном лесу.

– Господи Иесусе, Святая Дева Мария, храните его! – прошептала она и вошла в дом.

9. НА СЕЙМЕ И У КОРОЛЯ

Хмельницкий по возвращении из тюрьмы окончательно решил искать правосудия на сейме в Варшаве.

Сейм в этом году был назначен в мае, так что Богдану пришлось прожить в Чигирине несколько месяцев. Следом за Хмельницким поехал на сейм и Чаплинский.

В Варшаве Хмельницкий посоветовался с опытными законоведами, подал пространную жалобу и приложил к ней свидетельство, данное ему на имение гетманом Конецпольским. Кроме того, в доказательство своих прав на хутор, он ссылался на давность владения и просил удовлетворения за наезд, похищение невесты и смерть сына.

Чаплинский в свою очередь представил выписку из земских книг воеводства, по которой было видно, что Суботово принадлежит к Чигиринской даче. Он оправдывался тем, что пану старосте угодно было пожаловать ему это имение в награду за службу. Что же касается издержек, понесенных Хмельницким, то пан староста определил выдать ему пятьдесят флоринов.

Дело Хмельницкого разбирали недолго и резолюция была сообщена ему от имени сейма. "Пусть пан Хмельницкий сам себя винит в потере хутора, ему следовало давно запастись форменным свидетельством на владение, для этого существуют земские книги, присяжные чиновники и форма записей. Речь Посполитая не может принимать свидетельств за частными подписями и не может руководствоваться давностью владения, так как не всякий владелец вещи есть ее господин по закону. Пану Хмельницкому следует обратиться к старосте Чигиринскому и просить его выдать форменное свидетельство".

Дело об убийстве сына разбиралось отдельно. Чаплинский явился на сейм для оправдания и представил несколько свидетелей, в том числе, конечно, и Дачевского, теперь явно перешедшего на сторону подстаросты. Выслушав обвинение он возразил:

– Я и зять мой Комаровский приказали, действительно, мальчишку высечь, потому что он говорил возмутительные угрозы; но что мальчик умер от побоев, это клевета и ложь, представленные мною свидетели опровергнут это обвинение.

Свидетели показали, что мальчишку высекли в меру, а умер он неизвестно от чего.

Сенат признал Чаплинского по суду оправданным.

Третий пункт обвинения – похищение невесты, суд даже не стал рассматривать.

– Невеста ваша добровольно вышла за другого, – ответили Хмельницкому, – и вам не остается ничего иного, как тоже искать себе другую.

Хмельницкий вышел с сейма опечаленный, растерянный, у него оставалась одна шаткая надежда на всегдашнего его покровителя, короля Владислава.

– Что же вы думаете теперь предпринять? – спросил его знакомый шляхтич, участвовавший на сейме.

– Пойду просить защиты у короля, – отвечал Хмельницкий.

– Навряд ли король может оказать вам защиту, – насмешливо отвечал шляхтич, – ему самому на этом сейме не повезло. Он поддерживал просьбу казаков на освобождение Украины от постоя, и эту просьбу сейм отвергнул. Мало того, сейм еще увеличил поборы в пользу войска. Всякий старался на сейме сказать королю что-нибудь неприятное. Епископ Гнешов резко обвинял его в пристрастии к иноземцам и в неприязни к дворянству. Король так огорчился, что тут же в собрании заплакал, встал и ушел, не дождавшись конца сейма.

Хмельницкий распрощался со шляхтичем и, мучимый невеселыми думами, отправился в королевский дворец. Он сознавал, что от панов ему ждать нечего, знал и бессилие короля, мало рассчитывал на его поддержку, шел к нему только для очистки совести. Он слишком живо чувствовал на самом себе притеснения и угнетения, господствовавшие на Украине. Без приюта, выгнанный из родного угла, стоившего ему столиких забот и трудов, оттолкнутый старостой Конецпольским, которому он и отец его всю жизнь служили, – теперь более, чем когда-нибудь, он способен был сочувствовать народному движению. На сейме он наглядно ознакомился с порядком судопроизводства, увидел, как легко подкупить депутатов даже не деньгами, а только красноречием, умением поставить ловко вопрос, и здравый смысл подсказывал ему, что при таких порядках справедливое решение дела не всегда возможно. Он чувствовал в себе достаточно и сил, и энергии, чтобы стать во главе этого притесненного, угнетенного народа, и все-таки что-то тянуло его к панам, все-таки, идя к королю, он колебался, он желал, чтобы король заступился за него, принял его под свое покровительство и дал ему возможность добиться своих прав. Если бы король хоть слово сказал ему в утешение, если б подал ему какую-нибудь помощь, он, может быть, остался бы тем же зажиточным паном Зиновием, владельцем хутора Суботова.