Девушка из министерства - Адамян Нора Георгиевна - Страница 6

Аник точно закаменела в горе. Снова повторялась ее судьба. Только теперь трое сирот на руках. Правда, есть еще Грант. Симон его учил, гордился им — и оставил в самое трудное для парня время, да еще взвалил ему на плечи заботу о своих детях.

— Прости, мальчик…

Так они расстались. И казалось — жизнь будет очень трудной и безрадостной.

Но Грант на судьбу не жаловался. Он принимал все права и все обязанности, которые на него возложила жизнь. Продолжал учиться в Художественном институте, не гнушался и любой «халтурой» — так называлась работа только ради денег. Несколько месяцев по заказу какой-то артели разрисовывал броши светящимися красками. Мальчишки-племянники стали героями всего квартала — у них по вечерам светились пуговицы, волосы и даже башмаки. Потом Грант делал эскизы конфетных оберток, винных этикеток и как-то получил приз по конкурсу на папиросную коробку. Много работы бывало перед праздниками — лозунги, портреты, плакаты. Под Новый год на площади устраивали большую елку, и требовалась особая изобретательность для оформления киосков, торгующих игрушками и сладостями.

Эта работа приносила деньги — для дома, для мальчишек. Самому Гранту было все равно, и что есть и как одеваться.

А другая работа приносила радость, горе и счастье. Вначале она никогда не казалась трудной. Закрыв глаза, можно было ясно увидеть будущую картину. Охватывала радость: «Могу! Сделаю!» Потом начиналось самое мучительное — несоответствие задуманного с тем, что проступало на полотне. Если получалась хоть деталь, хоть кусочек — прозрачность света, точность рисунка, — возникало ощущение счастья.

Счастье возникало и тогда, когда в жизни встречалось «настоящее» — картина, скульптура. Иногда музыка, книга.

С особой яркостью Грант пережил это чувство перед фресками на стене одного из древних храмов Армении. Он знал: это писал его предок, прямой по крови и рождению, — до того схожим было их восприятие мира, их отношение к цвету и линии.

В институте его считали талантливым, но неорганизованным. Он плохо посещал лекции, умудрился ни разу не побывать на занятиях по физкультуре. Но на учебно-отчетных выставках его работы вызывали больше всего внимания и толков. Он писал то, что хорошо знал, что было рядом, — уличные сценки, сестру Аник, мальчишек, девушек, которые ему нравились. Писал, как видел. Краски получались яркие, линии определенные.

Мальчишки тоже не жаловались. Они жили, как все мальчишки, увлекаясь то воспитанием щенка, то коллекционированием марок, то футболом.

У них было божество, которому они во всём подражали, — Грант. Их тщеславие полностью удовлетворялось, когда на улице «Победа» или «Волга» останавливалась перед ними у тротуара и дядя Геворк, или дядя Андо, или дядя Рубен — все шоферы города были товарищами их отца — предлагали: «А ну, садитесь с товарищами, подвезу!»

Могла бы жаловаться только Аник. Она снова работала на швейной фабрике. Возвращаясь с работы, готовила еду, обстирывала и обшивала четверых парней. Но и Аник не жаловалась. У нее были дети.

Рузанна его ждала. Возвращаясь с объектов, спрашивала у Зои: «Ко мне никто не приходил?» Почему-то неудобно было спросить прямо…

Зоя отвечала:

— Звонили по телефону, приходили из треста, из планового отдела…

Однажды, опустив голову над ящиком письменного стола, Рузанна заметила:

— Надо бы узнать в тресте, заключили они договор с художником…

— С художником? — переспросила Зоя. — Заключили. Он позавчера, что ли, приходил. Фокусы нам показывал. Забавный мальчишка.

Значит, он приходил. И это было так незначительно, что Зоя ей даже не сообщила. А Рузанне хотелось узнать, как Грант вошел, что сказал, спросил ли про нее.

Не поднимая головы, она сказала:

— Он уже окончил институт.

— А все-таки мальчишка, — равнодушно ответила Зоя.

И Рузанна почувствовала против нее раздражение. А собственно, почему?

В кафе она пошла по долгу службы, уверенная, что встретит там Гранта. Но в большом зале, сыром от непросохшей штукатурки и темноватом, как бывает всегда в необжитых помещениях, Гранта не было. Не было никого, кроме Баблоева. Он ходил за Рузанной с видом человека, подчиненного обстоятельствам.

— Весь ремонт на мне. Этот прораб — пустое место. Никакого представления о задачах объекта.

В углу на гвоздике висела измазанная красками блуза, а на полу лежали связанные в пучок кисти. Рузанна подумала, что это вещи Гранта. Но она не спрашивала о нем именно потому, что ей хотелось спросить. Глупость какая-то получалась.

Она только вскользь справилась:

— Когда кончаете?

— Да вот стены просохнут.

Рузанна ушла, досадуя на себя.

Грант появился в самое неожиданное время. Он пришел к Рузанне домой поздно вечером.

Мама вышла на стук. Вернувшись, сообщила:

— Это тебя. С работы, что ли…

Художник стоял в маленькой передней. Его волосы блестели от мокрого снега, по лицу стекали капли.

— Что случилось?

— Все!

Он будто выдохнул это короткое слово. И, не ожидая ее вопросов, торопливо объяснил:

— Они вымазали стены олифой. Пропитали штукатурку олифой. Краска ляжет на поверхность, как блин… Как, — он поискал сравнения, — как холодная лягушка.

— Но так всегда делают! Под роспись кладут на стены олифу.

— В банях, — зло ответил Грант. — Мне нужна мягкая стена, которая впитает краску, без блеска, без холода. Что же вы стоите? Пойдем! — Он нетерпеливо протянул руку.

Ей даже не пришло в голову спросить, для чего идти смотреть пропитанные олифой стены. Она забыла ввести Гранта в комнату, и, пока одевалась, волнуясь и теряя то чулок, то расческу, художник стоял в передней — нахохлившийся как воробей в непогоду.

— Куда ты ночью? — удивленно спросила Ашхен Каспаровна.

На это Рузанна ответить не сумела.

Они бежали по улицам, мокрым от колкой, смешанной с дождем снежной крупы. Бежали так, будто торопились предотвратить ошибку. Но все уже было сделано. В пустом зале, куда их впустил сторож, тускло поблескивали желтоватые стены.

Грант сел на ступеньку переносной лестницы и молча стал раскуривать папиросу.

— Почему же вы не предупредили? — спросила Рузанна.

Она уже поняла, что придется сбить всю штукатурку и произвести работу заново. Прикинула в уме, во сколько это обойдется. Такой перерасход потребовал бы специального разрешения. Кроме того, нарушались сроки…

— Сейчас бесполезно выяснять, кто кого предупреждал, — нехотя отозвался Грант. — Можно это исправить?

— Сомневаюсь. Вам придется примириться с олифой.

— Нет, — коротко ответил художник.

— А договор?

— Кто-нибудь меня заменит, — усмехнулся Грант, — художник найдется. То, что я хотел, нельзя сделать на этом материале.

— Ну, сделайте что-нибудь другое, — настаивала Рузанна.

— Почему вы меня не понимаете? — нахмурился Грант. — Чтобы начать дело, надо быть убежденным. Вот, например, вы не пошли бы тогда, помните, просить комнату для меня или, скажем, для Сашки Баблоева? Правда? Вы были убеждены — и все получилось. Без убеждения ни черта не выйдет.

— Какие разные вещи вы путаете! — возмутилась Рузанна.

Грант не спорил. Он только сказал:

— Нужно поверить, что я сделаю настоящее. Тогда все окажется возможным.

— А вы сами верите?

— Сейчас безусловно. И работая — буду верить. А потом скажу себе: «Что ты сделал? Картину на стене ресторана? Там ей и место!» И забуду о ней. Пока у меня всегда так. Но, начиная работу, надо верить. И чтобы мне помочь, тоже надо верить.

— Но чему? — Рузанна была сбита с толку. Ведь сейчас Грант говорил против самого себя. Так она, привыкшая к точным, определенным понятиям, понимала его слова.

Художник посмотрел, как ей показалось, грустно и с осуждением. Рузанне стало неприятно. Она уже не хотела его обидеть. Она уже приняла его правоту.

— У меня требовали эскизы. — Грант соскочил с лестницы. — Я сделал. Очень приблизительно, но посмотрите.