Девушка из министерства - Адамян Нора Георгиевна - Страница 28

— Наташа, пойдем к нам. Не оставаться же тебе здесь одной.

— Нет, спасибо.

Наташа постояла у калитки и, будто пересилив себя, тряхнула головой и окликнула Бориса.

— Помоги мне в одном деле, — сказала она.

— Сейчас? — удивилась Лиза. — А у нас с ним грибы общие, нам разделиться нужно.

Она взяла Борю за руку и увела его.

Тогда Анатолий, словно что-то поняв, сказал без всяких шуточек, спокойно и негромко:

— Если что надо, давай я помогу.

— Нет, — непримиримо отрезала Наташа.

Мы вернулись к себе. На столе лежала груда грибов, и Лизочка под восторженные возгласы Зои Глебовны делила их на две кучки. У куста сирени стоял косарь и курил папиросу.

— Уже пятьдесят дает, — победно шепнула мне Зоя Глебовна.

В нашей комнате, которая целый день стояла с закрытыми окнами, было душно.

— Мама, что же мне делать… ноги мыть, что ли? — жалобно ныла Катя.

— Что хочешь, — ответила я.

В этот вечер мне казалось, будто я непоправимо упустила что-то очень важное в воспитании своей дочери. Мое безразличие ужаснуло Катю. Она заплакала. А я думала о том, что Наташа осталась одна в пустом доме…

На террасе смеялась Лиза:

— Мама, не отпускай мальчиков. Сейчас жареные грибы будут.

Я вышла в сад.

— Последнее мое слово — шестьдесят, — взывал из-под куста сирени Иван Петрович.

Лиза ему не отвечала.

— Дайте Наташин велосипед, — резко сказала я.

Лиза вскинула удивленные глаза, хотела возразить, но потом молча достала из кармана ключ и отперла сарай.

Я катила велосипед по дороге — такой ровной днем и такой неверной ночью. Было тихо, и только жалобный писк ритмично доносился издали. Чем ближе я подходила к Наташиному дому, тем громче и резче слышен был этот звук. Но только отворив калитку, я поняла, что это скрип колодезного журавля.

Расставив босые ноги, Наташа вычерпывала воду из колодца, поднимала ведро за ведром и выливала в желобок, ведущий к ягоднику и огороду. Намокшее платье потемнело, облепило ее, и Наташа показалась мне тоньше и выше ростом.

Увидев меня, она прекратила работу, только помахала рукой. Я заглянула в колодец. Далеко внизу в черной яме плескалась потревоженная вода.

— Уже до деревянного сруба дошла, — похвасталась Наташа. — Знаете, это даже приятно. Одно усилие, потом ведро само летит вверх.

— А Клавдия Андреевна?

— Она рада будет. Вода уже застоялась. Давно идет разговор, чтоб колодец вычерпать. К завтрему снова натечет.

Больше мы ни о чем не говорили. Скоро ведро стало не погружаться, а ложиться на бок и зачерпывать густую илистую жижу. Тогда Наташа притащила моток веревки и карманный фонарь. Прояви она хоть немного страха или нерешительности — наверное, я не смогла бы спустить ее в темную яму. Но она быстро и ловко прыгнула в ведро, уцепилась руками за веревку, и мне осталось только следить, чтобы ее не стукнуло о бетонированные стены колодца. Фонарик выглядел сверху крохотным желтым пятном. Держа его, Наташа могла шарить в жидкой грязи лишь одной рукой. Со стен колодца с журчанием просачивалась и прибывала вода. Мы даже не знали, как эта «штучка» выглядит, но когда Наташа ее нащупала, то сразу поняла, что именно она, зубчатая, с винтиком.

Я вытащила Наташу — мокрую, грязную, вспотевшую. От усталости и внезапной слабости она не смогла сразу выбраться из ведра. На нас обеих вдруг напал беспричинный, расслабляющий смех. Сидя на мокрой земле, мы хохотали, вытирая слезы грязными руками. «Штучку», отмытую от песка и грязи, мы бросили на дно деревянного футляра от часов, будто она сама отлетела. Теперь ее нельзя было не найти.

Я переночевала у Наташи. Под утро мне стало жаль Катю. Представлялось, как она просыпается одна в комнате и, может быть, плачет.

Осторожно, чтобы не разбудить Наташу, я вылезла из-под теплого одеяла и надела мокрое, измятое платье. Наташа крепко и спокойно спала. Она была очень юная и очень красивая.

За дверью меня встретило свежее, росистое утро. Розы подняли головы навстречу солнцу. А под сосной валялась брошенная корзина, в которой лежал бесценный белый гриб.

Вина непрощенная…

Иван Ногайцев умирал. Его жена Ольга говорила в клубе:

— Ой, надо нам, девчата, торопиться. Доктор Ване не дает больше десяти дней. Значит, если пятнадцатого спектакль сыграем, восемнадцатого Ваня умрет, а уж двадцатого я уеду.

Никого это не удивляло, потому что все привыкли и к Ольгиным разговорам и к болезни бывшего директора леспромхоза Ногайцева. Еще полгода назад врачи сказали, что жить ему осталось не больше недели.

Ольга тогда же распродала всю хозяйственную утварь.

— На что это мне все? Уеду в родной город Ростов.

Женщины осуждали Ольгу, но украдкой бегали к ней покупать посуду и барахло.

Доторговалась Ольга до того, что не в чем было вскипятить Ивану Семеновичу молоко.

Соседка Ногайцевых Варвара Федотова укоряла мужа:

— Друзья, товарищи, а как до дела дошло — и нет вас. Собрались бы проведать Ивана Семеновича. Уморит ведь его Ольга.

— А я что сделаю? — хмуро отвечал Федотов. — Там не очень сунешься помогать.

Но он сговорил Рябова, Свободина, Первова. Это все были старые работники леспромхоза. Они давно знали Ногайцева, работали и с ним рядом и под его началом. Для них он был и Иван Семенычем и Ванькой, смотря по обстоятельствам.

Они все побрились, надели новые костюмы и долго топтались, вытирая ноги перед крыльцом маленького домика Ногайцева. Такие особнячки строили для рабочих в годы первых пятилеток. В поселке вытянулась длинная улица этих домов с палисадниками, в которых росли высокие ядовито розовые мальвы и лиловые граммофончики. Зеленели грядки с укропом и редиской. В редком дворе не было пристройки для поросенка или отгороженного закутка, где бродили куры с цыплятами.

В палисаднике у Ногайцева не росло ни травинки. Серая земля была крепко прибита. «И при Анне Захаровне так было, — подумал Федотов, — нехозяйственные все бабы ему попадались».

В передней их встретила Ольга. Видно, собиралась уходить из дому. Губы крашеные, на волосах капроновый шарфик.

— Ой, Ваня, — крикнула она в комнату, — смотри-ка, гости к тебе!

Федотов вошел первый. Он увидел, как метнулся на кровати Иван Ногайцев, резко поднялся, сел, опираясь руками на матрац. Глаза его, прежние, острые глаза, вскинулись навстречу Федотову, устремились поочередно к Рябову, к Свободину, к Первову. И когда все они уже вошли, неловко толпясь у порога, Иван Семенович еще смотрел на дверь, а потом поняв, что ждать больше некого, подломился в руках и сполз на подушки.

— Вань, Вань, тебе доктор не велел подниматься, — заверещала Ольга, втаскивая новые свежеобструганные табуретки, — черт знает, где она их взяла, комната была совершенно пустая, только кровать да тумбочка у ее изголовья.

Иван Семенович обессилел от своего минутного порыва. Он лежал с черными провалами у глаз и у носа, плоский под зеленым плюшевым одеялом.

— Вы садитесь, садитесь, — суетилась Ольга, подтягивая табуретки к кровати.

Гости по очереди подошли, осторожно подержали большую, вялую руку больного.

— Птица, ты нам сообрази, — хрипло распорядился хозяин, но Федотов предостерегающе поднял руку и отрицательно мотнул Ольге головой.

— Они не хотят, — сказала Ольга, — они с тобой так посидят, а я в клуб сбегаю.

— Иди уж, иди…

Мужчины проводили ее глазами и молчали, пока не хлопнула входная дверь.

Федотов сказал:

— А не лучше тебе обратно в больницу, Иван Семеныч? Там все-таки медицина.

— Належался я в больнице, — медленно, с расстановками ответил Ногайцев, — от одного запаха помрешь. Мне только уколы помогают, а уколы Ольга умеет.

Гости молчали. Иван Семенович уловил в этом молчании неодобрение.

— А на кой мне надо, чтоб надо мной раньше времени слезы лили? Она молодая, пусть живет как хочет. Наплачется еще.