Небо и земля - Саянов Виссарион Михайлович - Страница 99

Глеб и Тентенников уже не хотели спать. Дымя трубками, принялись они вспоминать митинги девятьсот пятого года. Глеб был тогда еще совсем мальчишкой и многого не понимал, но Тентенникову шел в ту пору двадцатый год, и на демонстрации в Нижнем Новгороде довелось ему отведать казачьей плети.

— Помнишь, о близких переменах Попов говорил недавно, — сказал Тентенников. — Он считал, что революция — дело недель.

— Да, — тихо сказал Глеб, — быстро все перевернулось. А давно ли еще я летел с Николаем, зная, что нам обоим угрожает тяжелое наказание, если узнают об этом. Прощаясь, он мне шутливо говорил, что, в случае чего, он один за наш полет ответчик.

Быков приехал под утро.

— Попов прав, — сказал он. — В самом деле, в Петрограде революция, Николашки нет, передал трон Михаилу, да и тот с перепугу отрекся.

— Ура! — закричал Тентенников, обнимая приятелей. — Вот мы сидели с вами, ждали перемены своей судьбы, а тут, гляди-ка, как жизнь изменилась. Может, теперь настанут веселые наши деньки? Да смейтесь же, братцы! Ведь вовремя известие пришло: мы еще живы и будущее теперь наше…

Отдышавшись с дороги, Быков пошел в штаб.

— Попов в Черновицах остался, — сказал он приятелям, — его уже в солдатский комитет выбрали, он обещал вернуться только к вечеру.

У штаба построились солдаты и мастеровые отряда.

Быков сказал перед строем несколько простых слов; его слушали внимательно и взволнованно. Солдатский телеграф неведомыми никому путями узнал о событиях в столице раньше всех штабов армии.

— А Попов не приедет сегодня? — спросил кто-то из мотористов.

— Сегодня вечером вернется, — ответил Быков. — Тогда же и выборы проведет.

В халупе за чаем приятели вспомнили о телеграмме из Питера, и Тентенников, хитро прищурясь, сказал:

— Значит, недаром нас поздравляли, знали уже о революции. Что ж, я так понимаю: если революция — и заводчиков больше быть не должно.

— Ну, об этом ты лучше с Николаем Алексеевичем Григорьевым поговори, — ответил Быков. — Он тебе лучше, чем я, объяснит.

— Где его разыщешь теперь?

— Он уже вернулся в Черновицы. Смотрел на него — и не узнавал: бороду он на радостях сбрил, сразу помолодел лет на десять. Я его видел недолго, коротенький был разговор. Он нас вечером ждет — говорит, что телеграммы к тому времени из Петрограда получит и сможет много нового рассказать.

— Вспоминал наш полет? — спросил Глеб.

— Благодарил очень и просил обязательно быть сегодня. Он нас всех троих ждет.

После обеда летчики поехали в Черновицы.

Город стал неузнаваем за два дня. Оставив лошадь на штабном дворе, долго ходили они по шумным улицам, толкались в толпе, прислушивались к солдатским разговорам.

У бани Всероссийского союза городов толпились сотни людей в грязных серых шинелях. Обозы шли по улицам длинной нескончаемой вереницей. Питательный пункт на площади против собора тоже был окружен солдатами. Дымок тянулся над походной кухней.

У прохожих были красные банты в петлицах пальто и пиджаков. Какой-то юркий человечек продавал банты из красного атласа, — купили у него банты и летчики.

По фронтону большого двухэтажного дома была уже выведена красной краской надпись: «Совет Солдатских Депутатов». Солдаты толпились у этого дома, стояли кучками, разговаривали, спорили. То и дело к Совету, гудя на повороте, подъезжали легковые и грузовые автомобили, подводы, тарантасы.

На небольшом балконе стояло несколько человек в солдатских шинелях. Летчики узнали Николая Григорьева, — опершись рукой на край балконной решетки, он разговаривал с девушкой в форме сестры милосердия и бородатым хмурым солдатом. Были на балконе и румыны…

— Митинг скоро начнется, — сказал Быков…

Летчики стояли среди шумной, веселой толпы, взволнованные, как и все люди, заполнившие площадь.

— Григорьев сейчас будет говорить, большевик! — закричали солдаты, и площадь притихла.

— Товарищи, — начал Николай Алексеевич свою речь совсем еще новым, непривычным обращением, и Быков сразу почувствовал, что каждое слово, сказанное Николаем, отвечало самым заветным мечтам и думам теснившихся на площади людей.

«Да, да, — говорил самому себе Быков, — не случайно я встретился с ним когда-то. Они были повсюду в том отошедшем теперь уже навсегда мире — борцы за социализм, строители новой государственности, о которой так много говорил недавно, перед побегом, Николай. И то, о чем он говорит сегодня, понятно мне, потому что за каждым словом его — моя пережитая жизнь. Вот он говорит о войне именно то, что видел и чувствовал я…» Он вспомнил воздушные бои, полеты над расположением противника, одинокий самолет в беспредельном небесном пространстве, со всех сторон прошитом шрапнельными разрывами, — их цветные дымки раскрасили небо, как на детской картинке…

— Кончать, кончать надо с войной, затеянной в интересах помещиков и капиталистов, — говорил Николай, и гул восторженных голосов прервал его речь.

Какой-то человек в френче, с красным бантом, взбежал на балкон, оттолкнул Николая и истерически начал возражать ему.

Голос у него был слабый, тонкий, и говорил он очень неразборчиво, — летчики поняли только, что человек в френче требует продолжения войны до победы.

— Да это же Васильев! — крикнул Быков, и летчики обомлели: точно, бывший их командир беснуется на балконе.

Солдаты закричали, заволновались, — стоящие в передних рядах уже лезли по карнизу, чтобы стащить крикливого оратора с балкона. Васильев закрыл глаза, втянул голову в плечи и опрометью бросился назад.

— Найти его надо, — заволновался Быков.

— Обязательно найти, — злился Тентенников, — спросить, так ли собирается он воевать, как воевал прежде.

Пробраться сквозь толпу было очень трудно, и пока они добрались до дверей, митинг кончился. Васильев тем временем успел скрыться.

В тесной небольшой комнате второго этажа они увидели Николая. Николай сидел за столом и разговаривал с обступившими его солдатами.

— А, товарищи летчики, — сказал он, — наконец-то прибыли, я вас уже давно дожидаюсь.

Солдаты ушли, и они уселись вчетвером на старенькой ковровой оттоманке, стоявшей в самом дальнем углу комнаты.

— Мы твою речь слышали, — сказал Быков, — понравилась нам.

— И я согласен, — перебил Тентенников. — Я так понимаю, если теперь революция, то и хозяев старых уже не будет больше. Все народное станет. Так ведь?

Николай Алексеевич прищурился, хитро улыбнулся и в упор взглянул на Тентенникова:

— Сказано верно, вы в самую точку попали. Только напрасно думаете, что эта революция освободит нас от хозяев: для того чтобы все стало народным, чтобы кончить войну, надо не только царя уничтожить. Я имею уже известия из Петрограда. Там создано Временное правительство из помещиков и капиталистов, с которым мы будем жестоко бороться.

Он встал с дивана, подошел к окну, взглянул на толпу, заполнившую площадь.

Солдаты не расходились: они ждали новых речей.

— Ждут они слова нашего, — тихо промолвил Николай. — Исстрадались по правде. Скоро изменится все: из Петрограда товарищи прислали несколько телеграмм. Ленин еще не может выехать из-за границы: правительства Антанты не хотят его пускать в Россию… Сталин в Сибири, в ссылке, — он вернется скорей. Собираюсь я в Петрограде встретиться с ним. Получу указания — и обратно сразу вернусь.

Вспомнили, как улетал Глеб с Николаем из отряда, — и посмеялись: давно ли хотели арестовать большевика, а теперь вот уже и не может такого быть…

— Вы думаете? — спросил Николай. — Революция только еще начинается. Когда придет время её дальше повести, встанут многие против нас: во Временном правительстве — князья, помещики, банковские воротилы. Они против большевиков все темные силы прошлого соберут, да и антантовские правительства придут им на помощь против рабочего класса…

На улице снова послышались голоса: в город пришли новые группы солдат, они ждали выступления оратора-большевика.