Небо и земля - Саянов Виссарион Михайлович - Страница 79

Послышались женские голоса, девушка с черными косящими глазами выбежала навстречу, и следом за нею вышла Лена.

— Елена Ивановна! — крикнул Быков.

Лена сразу узнала его и улыбнулась. Улыбка делала её очень похожей на Глеба, а все победоносцевское издавна уже стало для Быкова близким, родным…

— Как я рад, что увидел вас наконец, — сказал он, не давая ей промолвить ни слова, и взял её за руки.

— Рады? — переспросила она. — И я рада, Быков.

Тотчас показалось ей, что сказала она слишком много, гораздо больше, чем следовало даже в первую минуту встречи, и, высвободив свои руки из широких ладоней Быкова, Лена спросила уже совсем иначе, дружески, но строго:

— Надолго приехали? Как Глеб поживает? Ничего не пишет, забыл меня…

Девушка с черными косящими глазами подошла к ним. Лена познакомила Быкова с ней.

— Мы с ней не расстаемся… Таня — моя лучшая приятельница, — сказала она, обнимая девушку за плечи.

Быков сразу возненавидел Таню только за то, что она стоит рядом с ними и не собирается уходить, мешает беседе с глазу на глаз.

— А я за вами пришел, Елена Ивановна, — торопливо сказал он. — Может, освободитесь сегодня? Поговорить мне хочется о многом…

— Удачно пришли. Я как раз уходить домой хотела. Если бы вы минут через двадцать сюда явились, могли бы меня не застать.

Быков глядел на неё не отрываясь, словно боялся, что придет неожиданно какой-нибудь незнакомый человек и разлучит их.

— Мне подвезло, значит. А то когда бы я вас встретил…

— Дома бы застали. Я теперь домоседкой стала.

Они решили провести день вместе: пообедать в ресторане, потом погулять по набережным, а вечером сходить в Александринский театр.

В ресторане говорили мало. Лена была рядом — и задорная ресторанная музыка, сухое виноградное вино, подтянутые фигуры мужчин, сидевших за соседними столиками, румяные лица женщин — сытое довольство тыловой жизни — не раздражали Быкова, как обычно. Он слушал Лену и запоминал отрывки случайных фраз, произнесенных ею, и видел маленькие руки её, которые до боли хотелось поцеловать или хоть задержать в своих руках на минуту.

— Вы надолго приехали?

— Недели на две. Послали принимать аэропланы. И так быстро собрали в дорогу, что даже не успел вещи взять, с Глебом не простился.

— Почему же спешка такая была?

— Сам не понимаю. Знаете, Елена Ивановна, кажется мне почему-то, что попросту Васильев захотел избавиться от меня.

— Противный он, ваш Васильев, — сказала Лена и тотчас заговорила о том, что волновало её, — об отношениях между Глебом и Наташей.

— По-моему, там изменения большие…

— А Глеб?

— Скрытным он стал за последнее время и о Наташе редко разговаривает с нами.

— Вам не кажется, Быков, что Наташа — женщина со странностями? — спросила Лена и тотчас покраснела, будто сказала что-то очень неуместное.

— Странности? Просто не перебесилась.

— Не перебесилась? Я не совсем понимаю вас…

— Как бы вам объяснить? — задумался летчик. — Знаете, Елена Ивановна, я ведь слаб насчет всяких там определений, но попросту сказать, не люблю истерической любви. Чувство, по-моему, всегда должно быть цельно.

Пролетка мягко катилась по торцам набережной. Быков напомнил Лене про первые встречи в Петрограде и Царицыне. Еще только появились тогда над ипподромами первые аэропланы, еще внове были имена Ефимова, Уточкина и Попова, еще никто не знал имени самого великого летчика их поколения — Петра Нестерова, еще странным и смешным казался автомобиль на древних проселках захолустий, а теперь новая техника — кинематограф, аэроплан, беспроволочный телеграф — стала уже повседневностью.

В театре не досидели до конца — у Лены заболела голова. Проводив Лену до дому, Быков снова пошел на набережную. После сегодняшней поездки эти места, как и все, что было связано с Леной, стали для него по-особому памятными и дорогими.

В то время как Быков гулял по набережной, Лена сидела за круглым столом в большой комнате пустой и печальной квартиры и совсем по-старушечьи, низко склонив русую голову, раскладывала пасьянс.

Пасьянс не сходился, и Лена огорчалась: она загадала на Быкова, и ей очень хотелось, чтобы пасьянс вышел.

И вовсе не болела у неё голова там, в театре. Просто ей показалось, что сидят они на тех самых местах, которые когда-то заказывал Загорский, — в том же самом ряду и в тех же самых креслах.

Много лет уже томило Лену мучительное чувство вины какой-то перед погибшим мужем. Она вспоминала свою короткую семейную жизнь, вечера, которые они проводили вместе, тихие прогулки по городу, и казалось почему-то, что была она плохой женой, совсем еще девчонкой была, плохо понимала заветные думы Загорского, мало и редко говорила с ним о его любимой работе…

Ей вспомнилась теперь повесть их короткой любви — от первой встречи до того дня, когда она увидела, как падал с высоты самолет.

И то, что когда-то тосковала беспричинно, и грустила, и читала книги с многообещающими заглавиями, и ждала чего-то несбыточного и необыкновенного, тоже казалось ей скверным.

Вот дождалась она перемены, исполнилось негаданное, а его уже нет в живых, и она ходит в театры, ездит по ресторанам с другим человеком, который смотрит на неё так же, как смотрел когда-то Загорский, и так же влюблен, должно быть, как был влюблен её погибший муж.

Его уже нет в живых, а она так же молода и хороша, как прежде, и живет, и смеется порой, и забывает иногда на целые недели о Корнее Николаевиче…

Та жизнь, которая была у неё до войны, ушла и никогда не вернется снова. Не вернутся больше встречи на вокзале, когда приезжал он из Москвы или из Пскова, где жила его старая мать. Лена встречала его зимой на перроне, и он улыбался, протирая пенсне, добрыми близорукими глазами смотрел на неё, говорил тихо и ласково:

— Вот и приехал старый Менелай, милая моя Елена…

Не вернутся утренние часы, когда они сидели рядом, пили чай и он ей рассказывал что-нибудь из своих старых наблюдений. Как и Быков, он был человеком бывалым, много видел, и она только ахала, узнавая от него, как много интересных встреч и случаев бывает в человеческой жизни…

Что осталось после него? Любимые книги; исписанные вкривь и вкось блокноты; пестрый халат, который он надевал после ванны; ночные туфли; старое пенсне; фотографии; но во всем этом не было того, что казалось бы ей следом прожитой жизни. Она жалела, что не было у них детей. Впрочем, трудно было бы расти ребенку без отца, — ведь и у них, у Победоносцевых, несуразно сложилась жизнь потому, что они выросли без матери.

Может быть, именно потому, что так тяжело сложилась семейная жизнь Глеба, отец стал ласковей с сыном, больше стал жить его заботами и волнениями, — в судьбе Глеба находил он сходство со своей жизнью… О Глебе и Наташе часто говорила она с Быковым. Ей почему-то начало казаться, что, говоря о чужой судьбе, он намечает правила жизни, которую будут вести они сами…

Спроси её кто-нибудь, как относится она к Быкову, — обязательно сказала бы, что он ей нравится очень. Но можно ли любить такого — до сих пор понять не могла.

Было в нем что-то непохожее на людей, среди которых росла Лена. Нравилась грубоватая прямота его, смелость, уменье просто и легко разговаривать с людьми, самостоятельность суждений, спокойная уверенность в правильности избранного пути. Но то, как он смотрел на неё тогда, в театре, пугало Лену, и в такие минуты ей не хотелось думать о нем.

Назавтра было воскресенье. Они сговорились вместе пойти в Петропавловский собор.

Быков пришел точно к двенадцати, как обещал, принес цветы, но стеснялся поднести свой подарок и ходил по комнате, не выпуская из рук букета.

Лена пошла в соседнюю комнату переодеться. Когда она вернулась, Быков по-прежнему стоял у стола с букетом в руках, нерешительно поглядывая на вазу для цветов.

— Что же вы держите его? — спросила Лена. — Неловкий какой, право…