Небо и земля - Саянов Виссарион Михайлович - Страница 4

Между «Голосом молодости» и предыдущей книгой стихов Саянова есть дистанция и временная и художественно-эстетическая. И все-таки она исчезает, когда мы вспоминаем, как начинал Саянов. По страницам «Голоса молодости» юность идет в обнимку с мудростью. Над ними — бездонное, голубое небо и красное знамя как высшая и единственная награда юности, мудрости, самой поэзии…

И снова мне хочется обратиться к тому, что навсегда осталось в памяти.

Сразу же после окончания Великой Отечественной войны вернувшиеся с фронтов солдаты любили бродить по улицам и набережным родного Ленинграда. Город сам еще был похож на солдата, который не дрогнул под фашистским огнем и от голода, выстоял под студеными балтийскими ветрами. Иссеченный снарядами и бомбами, город радовал каждым поднятым из руин домом, густым переплетением строительных лесов, цветущими кустами сирени и скромными ковриками первой зеленой травы, положенными вдоль тротуаров, где еще недавно наши матери и жены, школьники и ветераны пытались выращивать огородные культуры.

Эта радость была хорошо знакома и нам с Виссарионом Саяновым, и никакие загородные прогулки не могли значить для нас больше, чем вот эти беседы на улицах города.

Во время одной из них Виссарион Михайлович неожиданно спросил меня, что будут читать люди восьмидесятых, а то и близкого уже второго тысячелетия.

Надо было знать Саянова, чтобы не спешить с ответом на этот чисто риторический вопрос. Как никто другой, Саянов знал: книги живут долго. Еще одним свидетельством тому была его личная библиотека, не только обширная, но и богатая раритетами, хотя хозяин её любил говорить, что собирает в основном только поэтов начала двадцатого века. Бывая у Виссариона Саянова, я не раз держал в руках прижизненные издания Пушкина, книги западноевропейских классиков, дореволюционные произведения русских писателей-демократов, выходившие за границей и тайно доставлявшиеся в Россию. Многие были с автографами и почти все с личными пометами на полях владельца библиотеки. Кстати, одна из таких книг с тремя дарственными автографами перешла ко мне. Это был девятый том «Русской библиотеки», вышедший в 1879 году и состоявший из произведений Л. Н. Толстого. Первый автограф, по-видимому, был сделан сразу же по выходе книги в свет: «Сереже Оболенскому от автора»[1]. Второй был помечен 1 ноября 1913 года: «Сереженьке II Оболенскому от папы, получившего эту книжку от автора». Третий автограф уже определял нового владельца однотомника.

Я рассказываю об этом столь подробно потому, что, заполучив книгу, смог лишний раз убедиться, каким требовательным читателем был Саянов. На этот раз он спорил не с Толстым, а с составителями книги, которые сумели включить в том отрывки из «Детства», «Севастопольских рассказов», «Войны и мира», «Анны Карениной» и даже рассказы для детей и басни («Ворон и Лисица», «Камыш и Маслина», «Два Мужика» и др.). Редакторское сердце Виссариона Саянова не могло смириться с таким кощунством над гениальными произведениями, которые издатель во что бы то ни стало хотел втиснуть в одну книгу, не ведая жалости при сокращениях.

Но вернемся к вопросу, который задал Саянов в памятном 1945 году.

Что же будут читать поколения, идущие за нами? И существует ли водораздел между разными пластами литературы?

Сегодня вряд ли можно удовлетвориться односложными ответами.

Как известно, наш советский народ — самый читающий народ в мире. Ни одно поколение, вступающее в жизнь, не может считать себя полноценным, готовым для того, чтобы в полной мере послужить Отечеству, если оно не знает Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Толстого, Маяковского и Блока, Шекспира и Шиллера, Хемингуэя и Альберти. Книга вошла в наше бытие не просто как спутник, но и как сотоварищ, собеседник, который поможет понять и увидеть то, что еще вчера, может быть, и не мелькало в сознании.

Роман «Небо и земля» читателям старшего поколения поможет вспомнить о пережитом, соотнести собственную жизнь с той, которую прожили герои Виссариона Саянова. А для молодых читателей это будет путешествие в прошлое нашей страны, без знания которого трудно оценить настоящее и тем более заглянуть в будущее.

Дм. ХРЕНКОВ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НАЧАЛО ПУТИ

Глава первая

Молодой человек, взбежавший по лестнице на круглый балкон Эйфелевой башни, облегченно вздохнул: здесь было только два посетителя. Англичане искали на карте высоту Сен-Клу, и тот, что был постарше, толстяк с длинными щеками и бритым розоватым затылком, недовольно морщился, обводя на карте цветным карандашом пригороды Парижа. Молодой человек подошел к решетке балкона и, чуть наклонив голову, посмотрел вниз.

Он увидел Сену. Маленький остров, как поплавок, раскачивался на волнах. Поезд шел по далекой железной дороге. Над полем вился тоненький длинный дымок.

Молодой человек обрадовался, что на него не обращают внимания, застегнул ворот своей черной однобортной куртки и, взявшись руками за холодные скользкие края решетки, лег животом на барьер. Внизу в синих, желтых, лиловых пятнах мерно качалось отражение города. Дымилось солнце. Бульвары казались малиновыми.

«Раз, два, три», — медленно отсчитал он и наклонил голову вниз. Он висел теперь над городом на высоте трехсот метров и ровно дышал, крепко держась за края решетки.

«Говорят, что Эйфелева башня — излюбленное место самоубийц…» — В глазах потемнело, кровь прилила к голове, судорога свела правую ногу… Переждав несколько минут, молодой человек осторожно сполз с решетки и сел на пол балкона.

Он оглянулся. Англичане стояли все у той же западной стороны, — оттуда было удобней смотреть на высоту Сен-Клу.

— Удивительный человек, — сказал толстяк, — может быть, он хотел покончить расчеты с жизнью?

— Для этого не стоило подыматься на круглый балкон, — ответил второй англичанин. — Можно было броситься вниз и с меньшей высоты.

«Как они равнодушно на меня глядели, хоть и решили, что я хочу покончить самоубийством, — подумал юноша. — Если бы приняли меня за самоубийцу у нас в Петербурге, обязательно стащили бы с решетки да еще, чего доброго, поддали бы кулаком в бок».

Огромные рваные тучи медленно ползли по небу. Они смешивались с круглыми завитками фабричного дыма и, казалось, с каждой минутой становились темней и тверже. Молодой человек смотрел вдаль и угадывал смутные очертания железных сооружений, воздвигнутых архитекторами новой эпохи. Такие здания — темные и неприветливые — начали появляться уже и в Петербурге. Они походили на чертежи машин в описаниях современных заводов, и турист, впервые осматривавший Эйфелеву башню, зачастую не мог отделаться от ощущения какой-то непонятной тоски и неожиданного пренебрежения к тому, что не построено человеческими руками, — к простенькому лесу, к узкой сверкающей на солнце реке, к зеленому однообразию поля.

Молодому человеку больше нечего было делать на площадке. Через несколько минут все осталось позади — и круглый балкон, и англичане, и шум подъемной машины. Он медленно пошел к остановке омнибуса. Земля казалась шаткой, как палуба корабля, и голова чуть кружилась.

«Высота, какая высота! Англичане… Их ничем не выведешь из себя. Как он на меня посмотрел, даже не улыбнулся. А если бы упасть вниз? Зимой воробей, замерзший, жалкий такой, с короткими крыльями, упал с фонаря и разбился. Я тогда был в четвертом классе. Мальчишки с Подьяческой прибежали и зарыли его в сугроб».

Он снова увидел косой фонарь на перекрестке возле Подьяческой и почувствовал себя одиноким, заброшенным, никому не нужным в этом большом и веселом городе. Ему захотелось обратно в Россию или чтобы тут хоть снег выпал, — но летом откуда в Париже быть снегу…

Прошло две недели с тех пор, как он приехал в Париж с чеком Лионского кредита на четыреста франков, с рекомендательным письмом к штабс-капитану Загорскому, покупавшему аэропланы для русской армии, с портретами первых русских летчиков, с книгой Циолковского «Грезы о земле и небе».