Небо и земля - Саянов Виссарион Михайлович - Страница 36

— Не надо. Так вот, понимаешь… Я сбился. С чего я, бишь, начал?

— Со славы.

Глеб еще глубже сел в кресло.

— Буду знаменит, чего бы это ни стоило! Только в спорте и шахматах слава безусловна. Возьми музыку, — там трудно установить, кто первый… А тут… — Он почесал переносицу, словно вспомнил что-то, и вдруг сказал: — Послушай-ка, знаешь, что я тебе предложу? Хочешь со мной подняться на аэроплане?

Она зажмурилась.

— Нет, не хочу.

— Боишься летать?

— Нет, только с тобой боюсь… А так-то вообще летала.

— Летала?

— Ты знаешь, — сказала она, вставая с дивана и снимая пальто, — я очень жалею, что так плохо знаю маму и только два раза встречалась с ней. Мне кажется, своеволие у меня от неё…

— Своеволие? Ну, какая же ты своевольная. Ты просто добряк.

— Помнишь, мы видели маму лет семь назад, когда она приезжала в Петербург?

…Как они ни были откровенны друг с другом, но ни разу не говорили о том, почему мать живет отдельно от семьи, и в первый раз, пожалуй, Лена заговорила о матери. Семь лет тому назад, в зимний вечер, когда они сидели в гостиной и готовили уроки, пришел отец, бледный, взволнованный, и, смущенно протирая пенсне, позвал в столовую. В столовой у окна стояла немолодая женщина с печальным, усталым лицом.

— Вот, — сказал отец, ни к кому собственно не обращаясь.

Женщина обернулась, и они увидели её большие, широко расставленные глаза. Глеб узнал мать и заплакал. Отец вышел из комнаты.

Мать уехала из дома, когда Лене было четыре года, и её удивило теперь, что эта полная женщина со светлыми волосами обнимает её, говорит нежные слова и называет дочкой.

Вечер они провели с нею; в половине двенадцатого вернулся отец, молчаливый, грустный, осунувшийся за несколько часов. Мать посмотрела на него как-то жалко и виновато и сразу же начала собираться.

С тех пор они не видели матери.

Отец о ней никогда не говорил. Только на пасху и рождество, два раза в год, по утрам сам ходил открывать дверь, с нетерпением ожидая почтальона, и, получив письмо со знакомым штемпелем, уходил к себе в кабинет и запирался до обеда.

Лена и Глеб уже знали, что письмо от матери. За обедом, когда будут подавать сладкое, отец скажет быстро и раздраженно:

— Да, от мамы сегодня письмо. Кланяется и целует.

…Глеб нахмурился, словно снова почувствовал пережитую и давно минувшую боль, и помолчал несколько минут.

— К чему ты заговорила? Если она с нами не живет…

— Нет, я не к тому, я просто хотела сказать, что поссорилась с тетей Женей, вдруг почувствовала, будто ничего не страшно, и…

— И полетела?

— Да, и полетела.

Глеб рассмеялся.

— Турусы на колесах, турусики…

— Нет, и вовсе не турусы. Я с Быковым летала.

— С Быковым? Значит, ты видела Быкова?

— Но это еще не все. Я тебе о другом хочу сказать, о более важном событии в моей жизни…

— Погоди, а как же Быков? Он вспоминал обо мне?

— Ты сначала послушай, что я расскажу…

Глеб опять закурил и лениво махнул рукой.

— Говори.

— Я с тобой хотела посоветоваться. Слушай, Глеб, может быть… — Она застеснялась и немного помолчала. — Я в нынешнем году кончила гимназию, а еще не решила, что делать мне в жизни. Посоветуй хоть что-нибудь, а то такая тоска сидеть дома и хозяйничать… К тому же недавно мне сделали предложение…

Глеб посмотрел на неё с удивлением и впервые заметил то, чего не замечал раньше: девочка, к которой он с детских лет привык относиться покровительственно, стала взрослым человеком.

— Леночка, — медленно проговорил он, чувствуя, что ему нечего сказать. — Лена…

Она поднялась с дивана.

— Леночка, Лена, — растерянно повторил Глеб.

Когда он надумал, наконец, что следует посоветовать, её уже не было в комнате.

Глава шестнадцатая

К перелету Петербург — Москва готовились долго, но многие летчики отказались в нем участвовать. Быков был в это время на юге. Тентенников подражал Ефимову: летать на небольшие призы настоящему спортсмену совестно, заявил он.

Как и Ефимов, он считал, что перелет подготовлен плохо. В газетах появилось интервью с Тентенниковым, и репортер придумал фразу, будто бы сказанную летчиком: «Кузьма Васильевич потому-де не хочет участвовать в перелете, что к участию в соревновании допущены авиационные младенцы». Тентенников напечатал в следующем номере опровержение, и падкие на сенсацию газетчики снабдили его неожиданным примечанием, занявшим чуть ли не половину газетной полосы. Оказывается, в то самое время, когда Тентенников выступил с опровержением, к устроителям перелета явилась мать одного молодого летчика, тоже желавшего принять участие в состязании. Бедная старушка пришла в аэроклуб рано поутру и плакала весь день, умоляя запретить её единственному сыну участие в перелете: живет она на пенсию и рисковать жизнью сына не может. Вызвали в аэроклуб самого летчика, — он был очень расстроен, умолял не вычеркивать его из списка, но старуха была неумолима. Это происшествие было изложено в примечании к опровержению Тентенникова, и в заключение репортер писал: «Господину Тентенникову следовало бы давать поменьше интервью и пореже выступать с опровержениями, а неудачливому летчику, в последнюю минуту отказавшемуся от участия в соревновании, мы бы порекомендовали запастись мамашиным разрешением, прежде чем подымать на ноги всю Россию».

Победоносцев вернулся в Петербург за четыре дня до перелета. Его поездка по провинции была сперва не очень удачна — всюду полеты приходились на ветреные дни, и он летал осторожно, боясь разбить хоботовский аэроплан.

В провинциальных газетах Победоносцева прозвали даже: «Через час по столовой ложке». И вдруг в один осенний день его судьба изменилась… В большом губернском городе юга было организовано состязание на скорость полета. В состязании участвовало пять опытных летчиков, любимцев публики, — и Победоносцев взял первый приз. В газетах успеху молодого летчика было посвящено много статей, но через несколько дней Победоносцев добился еще более блестящих результатов — в отличном полете он поставил новый всероссийский рекорд.

Среди поздравительных телеграмм, полученных Победоносцевым, самой приятной для него была телеграмма Быкова. «Рад за вас, — телеграфировал летчик, — и по такому случаю пью за ваше здоровье и счастье. Вот видите, как негаданно исполняются мечты… Ваш Быков».

С тех пор изменилось отношение летчиков к Победоносцеву: его мнением стали интересоваться, его приглашали участвовать в состязаниях, хроникеры столичных и провинциальных газет отмечали в больших статьях успехи летчика. И только один человек, тот, от которого зависел материально Победоносцев, его хозяин Хоботов, относился к нему так, будто ничего в судьбе Победоносцева не изменилось и словно он по-старому оставался неудачником, чей аэроплан так неуклюже прыгал по кочкам и буграм учебного аэродрома.

Вернувшись из поездки по югу, Победоносцев жил один в опустевшей петербургской квартире, вечерами листал старую «Ниву» и ждал нового назначения: Хоботов обещал опять отправить в поездку по провинции.

За день до перелета Хоботов приехал к Победоносцеву.

— Вот какое дело к вам… Вы, я слышал, пописывали что-то?

Победоносцев потупился.

Действительно, из Мурмелона он прислал несколько корреспонденций в петербургские газеты. Старые статьи были наклеены на толстый картон и хранились в ящике письменного стола.

— Ну-ка, покажите, что там такое.

Победоносцев достал папку и недоумевающе протянул Хоботову.

Хоботов читал внимательно, перечитывая некоторые строки по нескольку раз, делал ногтем отметки на полях. Минут через двадцать отложил папку и посмотрел на часы.

— Я приглашен в одну газету вести авиационный отдел. Вы дадите материал о перелете. Сегодня же вечером выезжайте в Москву. Я дам письмо, по этому письму получите автомобиль. Старайтесь поймать победителей на последнем этапе перед Москвой. Две корреспонденции: с последнего этапа и из Москвы — встреча, слезы, утро России. Поняли?