Небо и земля - Саянов Виссарион Михайлович - Страница 27

— Выгнать его? — спросил Хоботов.

— Зачем? Пускай сидит, — на огонек, видать, его потянуло… — ответил Быков.

Скандалист съел две порции бифштекса и сел на полу, возле двери.

— А теперь спать буду.

Он сразу же заснул и захрапел.

— Безобразие, — вздохнула артистка, та самая, которая хотела стать авиатором. — Поедемте на Стрелку…

— Поздно уже…

— Тем лучше. Там так хорошо. А здесь больше сидеть невозможно.

Начались сборы.

Швейцар сбегал на стоянку за извозчиками.

— А его куда деть? — спросил Быков, показывая на сладко храпевшего скандалиста.

— Не знаю, — задумался Хоботов. — А что, если его в ваши комнаты перенести?

Они попробовали разбудить скандалиста, тот отругивался, но не просыпался. Хоботов и Быков подняли его и под руки повели в соседнюю квартиру. Там, в передней, возле зеркала, уложили незваного посетителя и, надев шляпы, спустились вниз.

Быков не особенно был доволен прогулкой; в меру ездили, в меру спорили, в меру любовались закатом на взморье, а в общем было скучно, — под конец, наняв извозчика, Быков усадил Победоносцева и Делье в свою коляску, и они уехали втроем со Стрелки.

— Обидно, что мы так и не поговорили наедине, — сказал Победоносцев, — а ведь мне обязательно нужно посоветоваться с вами.

Быков слушал Победоносцева, вспоминал разговоры сегодняшних посетителей, думал о собственных делах, и ему начинало казаться, что напрасно он бросил службу на телеграфе. Теперь очень уж много было вокруг суетливой бестолочи, и Быков предчувствовал, что нелегка будет странническая жизнь летчика, разъезжающего по провинциальным городам со своим аэропланом.

— Я пока распрощаюсь с вами, — сказал Победоносцев, — а завтра утром зайду пораньше. Можно?

— Заходите, обязательно заходите!

Тротуары покрывались рябоватыми пятнами. Небо светлело, тени становились прозрачней. Люди торопливо шли по проспекту.

Победоносцев взглянул вверх и увидел дирижабль — большой, лиловатый, похожий на сигару, медленно плывущий над городом. На перекрестках стояли зеваки и, задрав головы, внимательно наблюдали за полетом.

Глава одиннадцатая

Проснувшись, Быков увидел, что вчерашний скандалист сидит на полу, украдкой курит и боязливо посматривает на летчика.

— Так. Значит, пришел считаться со мной?

Скандалист испуганно посмотрел на Быкова, вскочил как встрепанный, и лицо его сразу покрылось лихорадочными красными пятнами.

— Простите. Простите великодушно. Больше не буду. Да разве бы я осмелился, если бы меня перед тем не споили! Почту за великую честь… В ноги вам поклонюсь, только не ругайте…

— В ноги кланяться не нужно, но только почему вы ко мне явились с визитом?

Скандалист закашлялся.

— Не обессудьте. Страдаю чахоткой. Ездил на автомобиле самоучкой четыре года. Прозябаю в бедности. Не достигну ли через вас какого местечка по авиационной части? Прожился и без копейки денег. А о вас много прослышан. Не гоните меня… Я вам хоть мотор буду заводить, хоть полотно на крыльях чинить… А за вчерашнее не обессудьте…

— Оставь свой адресок. Да только не думаю, что в тебе нужда будет… А пока что — возьми красненькую…

— Премного благодарен. — Скандалист поклонился и ушел, осторожно переступая на цыпочках, чтобы не разбудить Делье.

В комнату вбежал Победоносцев.

— Как спали? Знаете, я о вас говорил дома, и вас очень хотят видеть. Может быть, зайдете к нам на днях?

— Пожалуйста.

— А сегодня нам надо еще зайти к Загорскому. Он вернулся ненадолго в Россию. Ждет нас. Я уже и извозчика нанял.

Загорский жил у знакомых на Крестовском острове, в доме с каменной лестницей и деревянными стенами, с садиком, в котором чахли жалкие сиреневые кусты.

Ему нравилась тишина этих мест, ничем не походивших на шумную улицу, где жил он прежде, — не было здесь ни больших магазинов, ни крикливых реклам суповых кубиков «Магги» и средств для ращения волос «Перуин-Петто», — а вечера и вовсе были хороши. Изредка протарахтят по мостовой колеса ломовых телег да запоздалый прохожий пройдет навстречу ветру, придерживая рукой шляпу, — и снова тихо на деревянной захолустной улице. В такую пору хорошо выйти к взморью и смотреть, как тает закат, как плывут по дымным волнам узкие лодки. В молодые годы удивили Загорского слова одного бывалого моряка, говорившего, будто море — хороший собеседник, а теперь, в часы своих одиноких прогулок, он сам неожиданно почувствовал правоту этих слов. Вот постоишь так у моря, любуясь закатом и прислушиваясь к мерному плеску волн, и когда возвращаешься назад в невысокую комнату тихого дома, неожиданно почувствуешь, как много передумал, беседуя с морем.

На этот раз Загорский приехал в Петербург, чтобы окончательно решить свою дальнейшую судьбу. Он больше не хотел ехать за границу. Он устал от кочевой заграничной жизни, от парижской сутолоки, от безрезультатной переписки с начальниками инженерного управления, — и в последнее время так стало тянуть на родину, что решение было принято бесповоротно. Чего бы это ни стоило — он останется в Петербурге.

Неприветливо встретили Загорского в инженерном управлении, и старенький генерал, медленно растирая обеими руками дергающееся колено, стал рассказывать Загорскому о духе странного какого-то беспокойства, витающем с недавнего времени в управлении. А тут, как назло, в большой петербургской газете было напечатано интервью с Загорским, и в этом интервью было сказано несколько слов о злоключениях русских изобретателей, имевших дело с инженерным управлением.

Интервью с Загорским заинтересовало известного сенатора, ведшего ревизию военного ведомства. Слыл этот сенатор человеком мелочным и страшным любителем всяческого бумажного делопроизводства, но в честности его никто не сомневался, и Загорский обрадовался, получив от него приглашение лично явиться на прием.

Сенатор уже давно вел ревизию и о ходе её лично докладывал царю. Не реже раза в месяц писал он в Главную квартиру дворцового ведомства, что ему нужно сделать доклад о ходе следствия. Через два-три дня получался ответ. В назначенный день и час к петербургскому поезду подавалась дворцовая карета. Сенатор выходил из вагона, опираясь на палку, — шестой год его мучила подагра. Карета быстро ехала по широким улицам Царского Села, и сенатор, волнуясь, думал о предстоящей встрече. Он знал, что царь — лживый, ограниченный человек, слабовольный и жестокий, управляющий огромной страной, как захолустным имением средней руки, любивший только яхту «Штандарт» да безвкусные, слащавые до приторности картинки придворного живописца, но все-таки, подъезжая к дворцу, забывал о боли и неизменно оставлял палку в карете. Сенатора ввели в квартиру для ожидающих. Камердинер трех царей Катов предлагал пойти в буфетную позавтракать. Сенатор отвечал, что обедает только дома. Камердинер понимающе кланялся:

— Вашему превосходительству и нельзя иначе, как дома.

Сенатор вздрагивал: камердинер советовал остерегаться отравы.

Но как раз в те пасмурные дни, когда ревизия подходила к концу, царь отказал сенатору в приеме. В сенате сразу стали поговаривать, что в любом деле самое скверное — перестараться, а дня через три сенатору было предписано приостановить ревизию впредь до особого распоряжения.

В тот же вечер получил Загорский коротенькую записку, отменяющую недавно назначенный прием, и окончательно понял, что больше оставаться в инженерном управлении нельзя: теперь-то обязательно упекут в какую-нибудь дальнюю заграничную командировку.

Загорский начал хлопотать о переводе в одну из воздухоплавательных школ. Началась длинная канцелярская переписка. Он почти не выходил из дома, тщетно ожидая приказа, и даже неожиданное появление нелюбимого им Хоботова и этот вечер очень обрадовало его — все-таки можно хоть о чем-нибудь поговорить со знакомым человеком.

А тут еще вторая нечаянная радость: пришли Быков и Победоносцев.