Уходите и возвращайтесь - Маслов Юрий - Страница 47

Машина, резко затормозив, остановилась у дома.

— Приехали, товарищ полковник, — сказал шофер.

Жихарев засунул в карман записную книжку, которую до сих пор держал в руках, и с недоумением уставился на свой старенький, видавший виды, но еще крепкий многоэтажный дом. Затем потер щетинистый подбородок и решительно проговорил:

— Давай-ка к универмагу.

День был будничный, но через стеклянные двери магазина беспрерывным потоком текла плотная масса народа. «И когда они только работают?» — с раздражением подумал полковник, с трудом протискиваясь к ювелирному отделу. У прилавка стояла худенькая, стройная девушка с неестественно розовым, кукольным цветом лица. Она вопросительно взглянула на взмокшего полковника и улыбнулась, вежливо и непринужденно.

— Мне кольцо, — сказал Жихарев, — обручальное. — Он вытер платком вспотевшее лицо и тоже улыбнулся, но как-то виновато и просительно: — Дочка замуж выходит.

ГЛАВА XVII

Ленька вошел в палатку тихий и озадаченный. К первому ребята привыкли. Ленька не любил излишнего шума и показухи, но второе было странным. Для Леньки не существовало проблем больших и малых, он все делал прилежно и с таким старанием, что никто и никогда не в состоянии был понять, изобретает ли он велосипед или действительно что-то из ряда вон выходящее, которое завтра удивит весь мир.

— Ты что, с луны свалился? — спросил Сережка. Он проигрывал Славке уже вторую партию в шахматы, откровенно зевал и мечтал о том, как бы побыстрее отделаться от столь неудобного для себя партнера.

— Не я, белый медведь. — Ленька завалился на кровать, многозначительно помолчал и, выделяя каждый слог, отчетливо произнес: — Черепков завтра ка-та-пуль-ти-ру-ет-ся.

Сережка охнул и медленно опустился на табуретку:

— Сбылась мечта идиота.

Никита был потрясен не менее Сережки и искренне позавидовал другу. И он бы не прочь испытать катапульту, с которой, к сожалению, был знаком только теоретически — катапультирование не входило в план летной подготовки будущих летчиков. Но один, так сказать, показательный прыжок разрешался. И доверяли его, как правило, самому опытному и перспективному в этом виде спорта курсанту. И этим курсантом оказался… Алик Черепков. «Метаморфоза какая-то», — подумал Никита. Но, проанализировав все действия и поступки своего товарища, убедился, что странного и случайного в этом ничего нет, что все правильно и закономерно. На душу каждого курсанта приходилось два прыжка в год. Никита к четвертому курсу напрыгал двадцать восемь, Джибладзе — четырнадцать, Сережка с Ленькой по восемнадцать, а Алик… сорок девять. Как только у него высвобождалось время, он галопом мчался в парашютную. Фрола Моисеевича не надо было упрашивать. Он всегда был рад этому шумливому и вездесущему парню и отправлял его в воздух с первой же уходящей на прыжки группой. Помогла Черепкову и дружба с Харитоновым. После их совместно го прыжка, когда они чуть было не угодили под поезд, прапорщик взялся за Черепкова всерьез. Он учил его мелкому и глубокому скольжению, точности приземления, умению управлять своим телом в свободном падении и многим другим премудростям этого трудного и опасного вида спорта.

Внимательно следил Харитонов за успехами Алика и в области техники пилотирования. И то, что приводило Баранова по поводу некоторых действий Черепкова в воздухе в неимоверную ярость, у прапорщика вызывало лишь веселую, интригующую усмешку. Ему все больше и больше нравился этот нескладный, не умеющий делать все, как положено, мальчишка, и чем-то он напоминал ему его самого — молодого, бесстрашно-отчаянного парня, которому и в разведку-то было сходить за удовольствие.

Баранов хоть и был зол на Черепкова — выкрутасы Алика, Никиты и Сережки подмочили-таки ему репутацию, — но в душе ликовал: его, а не чей-либо ученик удостоился чести первым покинуть машину методом катапультирования. Радовались за товарища и ребята. Особенно Сережка Бойцов.

— Главное — не боись, — орал он на ухо своему побледневшему другу, — помни, что ты еще не обедал. — Затем забежал с другой стороны. — И Мишаня завтра посылку получает. А там — апельсины, мандарины, «Хванчкара»…

Но до Алика, по-видимому, не доходили наставления друга. Мысленно он находился уже в полете и последовательно, одно за другим, повторял все те действия, которые ему сейчас предстояло выполнить.

— Готов? — спросил Баранов.

— Так точно, — отчеканил Алик.

— Залезай.

Алик вскарабкался в кабину. Вслед за ним поднялся по стремянке Харитонов. Он тщательно осмотрел все замки, крепления, помял напоследок своего питомца по шее и соскочил на землю.

Баранов запустил двигатель. Алик помахал приятелям и здесь заметил доктора. Храмов приветливо улыбнулся и чуть заметно кивнул — мол, не волнуйся, все будет в порядке.

— Поехали, — сказал Баранов и плавно тронул машину с места. На высоте поинтересовался: — Как самочувствие?

— «Самое страшное в нашем деле — это летать пассажиром», — вспомнил Алик один из афоризмов своего инструктора.

— Ты сейчас не пассажир, Алик, ты — испытатель. Сосредоточься. Выхожу на боевой курс.

Алик выпрямился и, сжав губы, плотнее прижался головой к подушечке кресла. Затем напряг мышцы рук и замер, ожидая команды.

— Пошел!

Алик нажал на спусковой механизм. Напряжение было так велико, что взрыва пиропатрона он не почувствовал. Просто его слегка тряхнуло, и он оказался в воздухе На миг увидел уходящий самолет и удивился, что все свершилось так просто и легко. «И напугаться не успел», — мелькнула мысль. Алик отстегнул сиденье и «пошел» к земле спиной, харитоновским способом. «Один, два, три…» — досчитав до десяти, Алик раскрыл парашют.

Фрол Моисеевич не то укоризненно, не то удивленно покачал головой и, тронув за плечо стоявшего рядом Харитонова, проговорил:

— Хорошая точка. Прапорщик загадочно улыбнулся:

— Это только начало, Фрол Моисеевич.

А Ленька, стоявший в окружении друзей, чуть слышно пробормотал:

— В нем могли убить Моцарта.

— Кого? — переспросил не отличавшийся большой начитанностью Джибладзе.

— Моцарта, — повторил Лепя. — «Меня мучает, что в каждом человеке, быть может, убит Моцарт».

Заканчивались последние программные полеты. Дни, напряженные и нервные, накатывались один на другой, как белые ночи. Ребята устали: несколько боевых вылетов в день измотают кого угодно. А Баранов, как неутомимый извозчик, все погонял, понукал. Его «давай» уже резало слух. Парни нервничали. Они впервые почувствовали усталость и узнали, что такое по-настоящему хочется спать. Теперь по вечерам в палатке не было слышно обычного шума и смеха — все засыпали, едва добравшись до коек. А на рассвете снова пела труба, курсанты вскакивали, быстро умывались, завтракали и снова уходили работать на высоту.

Баранов сбивал со своих питомцев последнюю мальчишескую спесь. Он хотел, чтобы они раз и навсегда усвоили, летать — не развлечение, летать — это работа, тяжелая и изнурительная. И добился своего. Однажды перед сном Алик, уронив голову на подушку, жалобно промычал:

— Сшей мне рубаху белую, мама…

— Дурень, — сказал Славка, — послезавтра воскресенье.

Что ответил Алик, Никита не слышал. Он уже спал.

Кончилась эта «перегрузка» так же неожиданно, как и началась. Буквально на следующий день, в субботу, Баранов, как всегда тщательно выбритый и подтянутый, пройдясь перед строем готовых к вылету ребят, вежливо осведомился:

— Кто-нибудь устал?

— Второе дыхание открылось, — подал голос отдышавшийся за ночь Алик.

Баранов сдвинул на затылок фуражку и, выждав паузу, коротко бросил:

— Всё! — И это «всё» прозвучало как пистолетный выстрел — резко и неожиданно. — Летная программа закончена. В понедельник приезжает инспектор ВВС, официально — председатель Государственной экзаменационной комиссии полковник Бренч. На вид он дядя важный и серьезный, но вы не пугайтесь, я ему тоже в свое время летную практику сдавал и, как видите, ничего, живой. Задания, как правило, у него коротки, но при выполнении фигур он ценит прежде всего чистоту и аккуратность Любит глубокие виражи, обожает работать на вертикалях, но терпеть не может лихачества. — Баранов посмотрел на стоявших рядом Бойцова и Мазура. — С детства не переносит штопора и страдает клаустрофобией. Понятно?