Уходите и возвращайтесь - Маслов Юрий - Страница 18

P. S. Вчера встретил на улице твою Галку Звонареву, ту самую, за которой ты в институте бегал. Поинтересовалась, как ты, а после сказала, что ей очень нравится форма американских летчиков. Я ей посоветовал к ним и катиться. В вежливой форме, конечно.

P. S. Пиши на главпочту. Твои письма первым читает отец. И если что-нибудь не так…

Отец Никиты Василий Никитович Мазур был один из тех людей, о которых говорят: «товарищ сугубо штатский». Он прежде всего ценил в человеке ум и эрудицию, а все остальные качества считал неким приложением. Тому, кто пытался оспаривать это убеждение, приходилось лихо — он сталкивался с принципиальностью, жесткой и непримиримой.

На своих детей, в особенности старшего, Никиту, Василий Никитович возлагал большие надежды и был уверен, что сыновья не подведут — успешно закончат институт, аспирантуру, защитятся, а там… глядишь, и на докторскую потянут. Сам Василий Никитович работал в научно-исследовательском институте химического волокна, заведовал одной из самых перспективных лабораторий и, по мнению сослуживцев, фигурой в своей области был далеко не последней. Но ему не везло. И крепко. Кандидатскую он защитил в тридцать, а вот докторскую… одолеть не мог Часто за чаем, когда ребята были уже в постели, он говорил жене, неторопливо попыхивая трубкой: «Дети докажут, чего я не сумел, всего добьются…» И многозначительно, светло и чисто, улыбался.

Первым сошел с дистанции Никита. Удар был страшный. Василий Никитович, узнав, что сын решил уйти из института, пришел в ярость, а когда жена ему сообщила, зачем и почему, он в гневе наговорил сыну много лишнего, о чем потом долго, если не всю жизнь, жалел. Осенью Никиту забрали в армию.

— Вот к чему приводит непослушание. — Василий Никитович ткнул Димку острым ногтем указательного пальца в грудь. — Заруби себе это на носу и сделай выводы.

А жене сказал совершенно другое:

— Ничего, Маша, придет из армии — одумается. Как-нибудь вытащим…

Но Никита не одумался. Спустя год Василия Никитовича остановил на улице сосед по дому.

— Поздравляю, — сказал он, улыбаясь. — Говорят, ваш сын на летчика учится. Это серьезно. В наш космический век это серьезно.

Василий Никитович вежливо согласился и задумчиво посмотрел на небо, по которому черт те знает куда лезла серебристая, еле заметная в прозрачной синеве точка реактивного самолета.

— Ишь куда забрался! — радостно воскликнул, сосед. — Стратосфера! — И, еще раз поздравив Василия Никитовича, он, довольный, побрел дальше.

Василий Никитович возвратился домой с сильным сердцебиением. В висках легко покалывало, и тупо ломило глазные яблоки. Он положил под язык валидол и прилег, пытаясь уснуть. Но сон не шел. Тогда он встал, достал из ящика письменного стола карту и долго искал на ней маленький, со спичечную головку, кружок далекого уральского города, в котором учился Никита. А найдя, впервые задумался, по каким кривым, параболам и синусоидам забросила нелегкая его сына за три с лишним тысячи километров от дома? Трудный вопрос. Чтобы ответить на него, Василий Никитович должен был пересмотреть свои взгляды на некоторые проблемы наследственности и воспитания. Но как сломать устоявшуюся точку зрения, которая тверда и незыблема, как обетованная земля? Не найдя ответа, Василий Никитович зло прихлопнул карту и прошел в комнату жены.

— Маша, — сказал он металлическим голосом, — за Димой нужен глаз да глаз. Ты должна знать, с кем он дружит, куда и зачем ходит после школы, чем интересуется. Иначе… я не ручаюсь за последствия. И еще. Он переписывается с Никитой. Надо проверять письма или изолировать — влияние блудного сына иногда может быть сильнее родительской опеки…

«Димке туго, — подумал Никита. — В борьбе это называется двойной захват — ни вздохнуть, ни охнуть». Он тут же написал брату ответ. Приказал не распускать соплей, призвал к порядку и спокойствию и пообещал отпуск провести дома. А затем, зажав пальцами уши, принялся с ожесточением штудировать тактику.

В аэроклубе было празднично и суетливо. Трепыхались на ветру флаги, туда-сюда сновали неугомонные мальчишки, а на трибунах с невозмутимым видом восседали степенные и важные папы — гордость и слава авиационного прошлого города. Вокруг них самозабвенно возились малыши.

— Жарко, — сказал Алик, который увязался за ребятами. — Солнышко шпарит на всю железку. — Он расстегнул шинель и лихо сдвинул на затылок фуражку.

— Это не Гаврила? — Никита кивнул в сторону рослого парня, шагавшего по кромке поля.

Рядом с ним в джинсах и летной кожаной куртке семенила стройная девчонка. Она шла слева от Гаврилы, и лица ее Никита разглядеть не мог.

— Вроде бы да. — Славка негромко свистнул.

Гаврила обернулся — это был он, — приветливо помахал рукой и двинулся им навстречу. Обернулась и девчонка, и когда она это сделала, порывисто и по-мальчишечьи резко, Никита узнал Татьяну.

— Пожаловали, сказала она, улыбаясь и окидывая троицу лукавым взглядом.

— Это Алик, — сказал Славка, — представитель славного города Одессы. Музыкален, как Утесов, романтичен, как Грин, и бесстрашен, как ковбой. Алик, поклонись!

— Да мы знакомы, — рассмеялась Татьяна. Славка смущенно переступил с ноги на ногу и, окинув Никиту недобрым взглядом, спросил:

— А что здесь, собственно, происходит?

— Парад-алле, — торжественно объявил Гаврила, — Лучшие силы досаафовцев вступают в борьбу за право участия в республиканских соревнованиях по высшему пилотажу.

— Можем присоединиться. Кто «за»? — сказал невесть откуда появившийся Виктор Одинцов.

Рядом с ним в расклешенных брюках и ярко-желтой кофте с рукавами раструбом покачивалась на тонкой талии Ирина. Татьяна занималась с ней в институте и часто засиживалась у нее допоздна, готовясь к очередному коллоквиуму. А иногда они отправлялись вместе в кафе-мороженое, чтобы съесть по двойному пломбиру с вишневым вареньем. Более разных людей Никита редко встречал в своей жизни и не понимал, что может их связывать. Ирина не вылезала из парикмахерской и была законодательницей мод в институте, Татьяна же добрую половину времени проводила в джинсах и кожаной куртке. Она не знала привязанности к вещам, хотя у нее в шкафу бесцельно висело несколько платьев, которые всех поражали своей изысканностью и оригинальностью. Шила их Евгения Ивановна не из-за экономии, а потому, что любила портняжить. Шить она пристрастилась еще в молодости. В ее бесконечных коробочках, шкатулках и сундучках хранилась масса всевозможных фасонов и выкроек. Когда племяннице требовалось модное платье, Евгения Ивановна, порывшись в своих богатствах, извлекала на свет божий что-нибудь сногсшибательное двадцатых — тридцатых годов и через день-два выдавала такое, что даже у Ирки — модницы семидесятых — глаза вспыхивали завистью.

Ирина была жеманна и кокетлива, Татьяна больше всего на свете ненавидела картинность. Она была естественна, терпеть не могла полутона и получувства. Лишенная в какой-либо степени лицемерия, она и в других искала ядро целое и крепкое. И именно по этому принципу выбирала друзей. Последнее, по всей видимости, и связывало ее с Ириной. Ирина кое в чем была числом круглым, и в этой законченности, но отнюдь не совершенности, воспринималась как единица с двумя нулями — ее стопроцентная улыбка, якобы начисто лишенная кокетства, на самом деле являла собой безупречную игру лицевых мышц.

«Территориальная дружба, — как-то высказалась по поводу их отношений сама Татьяна. — Самый распространенный вид дружбы — ни к чему не обязывает и располагает к откровенности…»

— Так нет желающих присоединиться? — повторил свой вопрос Виктор.

— За нас инструктор бочки крутит, — зло прищурившись, заметил Алик. — Мы люди земные.

— Понятно. — Виктор расправил плечи и протянул Татьяне ярко-красную, едва распустившуюся розочку. — С победой!