Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 99

– Всех неистовых – на плаху, в сруб! Довольно уговаривать! Наше доброе они смелы попирать бесстыдно. Мы их терпим, а они нас – нет.

Царь наступил на сгоревший трупик Доментианова послания.

– Великий государь! – сказал Артамон Сергеевич. – В городах народ за старую веру не держится.

– Не за веру, за обряд, – поправил патриарх Иоасаф.

– Прости, святейший, – за обряд. Все недовольные по лесам разбежались.

– Вот и спалить их вместе с лесами. Дух противоборства – от Сатаны. Довольно с нас одного Разина, другой не надобен.

Поднялся сидевший рядом с патриархом архимандрит Чудова монастыря Иоаким, поклонился государю, поклонился святейшему, Думе.

– Над матерью Церковью не в берлогах вижу глумление, но в самой Москве. Расстрига протопоп Аввакум оставил духовных чад в таких домах, куда даже владык на порог не пускают.

– Ах, на порог! – закричал Алексей Михайлович, привскакивая на своем высоком месте. – Ах, на порог! Да мы ее из дома – прочь! О Федосье Прокопьевне говоришь? Я было разорил ее, да сердобольных много. Мы им кушанья, вина фряжские, а они в нас – говном своим! Завтра же идите к ней, и пусть сама решает. Или с нами, или – прочь со двора. Тюрьма по Федосье навзрыд плачет. Тебе, святейший, решать, кого пошлешь к боярыне Морозовой. А ты, Артамон Сергеевич, думного дьяка укажи.

– Великий государь! – поднялся князь Юрья Алексеевич Долгорукий. – У меня в Стрелецком приказе есть человек, коего никакими хитростями не проймешь… Думный дьяк Иванов, Илларион.

– Добрый слуга, – согласился государь.

– Архимандрит Иоаким к боярыне пойдет, – решил патриарх.

Алексей Михайлович тяжело вздохнул:

– Эх, Федосья Прокопьевна! Вот времена! Бабы царям перечат! Худой славой себя тешат. А царь-то, он ведь лев. Жахнет лапой – и мокрое место.

Посмотрел на бояр строго, но губы горько сложились. Хотел радовать и народ, и царство, а жизнь то один шершавый бок подставит, то другой – и оба в гноище.

* * *

День апостола Филиппа в доме боярыни Морозовой начался задолго до зари. Молились как всегда, но насельницы приметили: в глазах инокини-боярыни слезы стоят, не проливаются. Федосья Прокопьевна совсем уже Феодорой стала.

После службы все обычно расходились поспать. На этот же раз Феодора пригласила всех на трапезу. Блюда были поставлены хоть и постные, но обильные, обеденные. Ели монашенки неторопко, строгая постница Елена так и вовсе только прикасалась губами к кушаньям.

– Насыщайтесь! – сказала Феодора со строгостью.

И, видя, что охоты к еде у стариц не прибыло, глянула на Меланью. Та поднялась, прочитала благодарственную молитву. Феодора поклонилась инокиням до земли.

– Матушки мои! Пришло мое время. Разлетайтесь! Подальше, подальше от сего дома. Да сохранит вас Господь! А меня, грешную, благословите на Божие дело. Помолитесь, поплачьте. Да укрепит мя Господь ваших ради молитв, ежи страдати без сомнения о имени Господни.

Вспугнула стаю: кончилась покойная жизнь. Заметались матушки. Меланья спросила боярыню:

– Не позволишь ли взять недоеденное? Кто и где теперь накормит нас?

– Берите! – сказала Феодора. – Слуги мои котомки вам собрали. У кого шубы нет али плоховата – в людской выберете по себе. Шубы овчинные, но крытые. Там и валенки на всех.

Комнатные Анна Соболева да Ксения Иванова каждой старице подали варежки. Тяжелехонькие. В правой – по десять рублей серебром – большие деньги, в левой – по десяти алтын. Меланье, матери духовной, Феодора пожаловала сто рублей, шубу лисью, дала и лошадей, наказала слугам до Калуги матушку довести.

* * *

Еще не рассвело как следует, а боярыня, обернувшись из Феодоры Федосьей Прокопьевной, уже готова была к нашествию царских приставов – сестрица Евдокия Прокопьевна с вечера оповестила о грозящей беде. Но вот уж и солнышко взошло, позднее, зимнее, – не тревожили. Иван Глебович сел трапезничать.

Федосья Прокопьевна подступила к нему со словами заветными, приготовленными в бессонные ночи:

– Чадо мое драгоценное. Вчера духу не набралась сказать тебе о злой напасти, иже стоящей за дверью дома нашего. Царь указал наслать на нас архимандритов с дьяками. Защитница наша, добрая душа Мария Ильинична, плачет по нас на небесах. Увы! Михалыч-то, кобелясь, забыл о ней.

– Матушка, ну зачем ты о государе говоришь нелюбезно?.. Я, чай, во дворце служу. Не видят мои глаза ни злодейства, ни лукавства. Государь честно живет.

– Твоя чистота хранит тебя от зверя, живущего в кремлевских палатах. Сатанинское лукавство в ризы рядится золотые, слепит белизною. Но недолго ждать: царство русское повергнется вскоре во тьму кромешную. Одни купола с крестами в свету останутся.

– Ты хочешь, матушка, чтоб я перекрестился, выставив перед царем два перста? А потом – в яму, к дружку твоему, к распопу Аввакуму!

– О! О! – вскрикнула Федосья Прокопьевна, словно в сердце ее укололи. – Хочу, чтобы ты жил счастливо, покойно, детишек бы наплодил. Ты один – Морозов… Но могу ли пожелать тебе, янтарю, внукам и правнукам адской геенны?

– Что же патриарх Иоасаф, а с ним и вселенские патриархи не страшатся складывать воедино три перста? А владыки? Ни единого нет, чтоб ваше супротивничанье благословил.

– Павел Коломенский восстал – замучили. Что ты на владык смотришь? Владыки не моргнув глазом избрали в патриархи униата Игнатия при Самозванце. Ты еще о боярах скажи! Кто святейшего Ермогена в Кремле голодом уморил? Ванька Романов со товарищи… Господи! Сама не знаю, что хочу для сына моего! – Федосья Прокопьевна положила голову на стол.

Сын не подошел, не утешил. Федосья Прокопьевна разогнула спину, смотрела перед собой, лицом юная, телом стройная.

– Матушка!.. – Голос у Ивана Глебовича дрогнул, ничего больше не сказал.

– Знаешь, чего бы пожелала себе, тебе, батьке Аввакуму?.. Был такой афинянин именем Марк. Удалился от мира в Эфиопию, в горы. Девяносто пять лет жил отшельником. И послал ему Бог монаха Серапиона. Вот Марк и спросил: «Есть ли ныне в мире святые, творящие чудеса по заповеди Сына Божьего: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «Перейди отсюда туда», – и она перейдет. И ничего не будет невозможного для вас»? Сказал сие Марк, смотрит, а гора сошла с места, к ним движется. Марк и говорит: «Я не приказывал тебе сдвинуться с места, я с братом беседовал. Иди себе туда, где была». А гора-то успела пять тысяч локтей прошагать.

– Матушка, это вы с батькой Аввакумом дерзайте. Где мне горами помыкать… – Иван Глебович дотронулся до материнской руки. – Прости меня. Ты все о святости, о подвигах… Мы вот съездили с Артамоном Сергеевичем к немцам… Они у меня перед глазами. Как они пиво-то свое пьют! Положили руки друг другу на плечи – большая семья. Вот бы чего нам Бог дал. Горы пусть стоят, где поставлены, не шелохнутся, на нас глядя.

Федосья Прокопьевна закрыла лицо ладонями.

– Об одном тебя прошу. В Кремле живи, как велит царь, а дома – будь собой. Плачь, кайся. Бог прощает слабых.

– А потом донесут, и – на Болото, в сруб! – Собрал пальцы в щепоть. Встал, перекрестился на иконы. – Ну что? Погасли лампады? День померк?

– Душа померкла, Иван Глебович. Боже, неужели умер сей дом, построенный для жизни, для чреды потомков? Бог тебе судья, Иван Глебович! За мною скоро придут, пойду помолюсь.

Сын встрепенулся:

– Мне на службу пора.

Собрался скорехонько: не попасться бы на глаза царским приставам.

Допросы

Не дождалась в тот день Федосья Прокопьевна незваных гостей. И назавтра их не было.

На апостола и евангелиста Матфея боярыня погадала, открывши наугад Евангелие. Вышло вот что: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего».

Знала, что дальше в Евангелии. Если брат не послушает, надо звать свидетелей. Не решится дело – ставь в судьи церковь. «А если и церкви не послушает, то да будет он тебе как язычник и мытарь». Так о брате сказано. Но кто он, брат сей? Царь со всем сонмом отступников или батька Аввакум, с гонимыми, живущими в лесных дебрях, аки звери?