Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 86

А самому нет покоя. Побежал в Столовую палату смотреть патриаршие кресла. Живописцу Кондрату Ивлеву для золочения маковок было отпущено двести листов сусального золота. Да еще сто для большого стола, за которым патриархам сидеть. На этот стол одного сурику кашинского было куплено четырнадцать фунтов. Кресла – как троны, стол – как престол.

Поглядел государь лавки, хорошо ли сукном обиты, поглядел столы, приготовленные для пира. Все было лепо. И вдруг подумал: «А ведь опять-таки для собинного друга стараюсь».

* * *

2 ноября 1666 года Москва встречала долгожданных, желанных, великих гостей: святейшего Паисия, папу и патриарха великого Божия града Александрии и всея Вселенной судию; святейшего Макария, патриарха Божия града великой Антиохии и всего Востока; митрополитов Константинопольского патриархата Филофея Трапезундского и Даниила Варнского, архиепископа Даниила Погонианского; Иерусалимского патриархата архиепископа Синайской горы Ананию…

Перед Земляным валом у Покровских ворот восточных патриархов, митрополитов, священство приветствовал Павел Крутицкий, имевший титул митрополита Сарского и Подонского, а с ним ранее прибывшие в Москву митрополиты Константинопольского патриархата Григорий Никейский и Козьма Амасийский, три архиепископа, епископ, игумены, монахи, белые попы.

Величавый дородный Павел облобызал гостей под ликующий трезвон всех колоколов стольного града. Казалось, небо поет, все птицы поднялись, все люди вышли из домов.

Филипп-бешеный, в цепях, с камнем на шее, рвался к святейшим, щелкая зубами и крича одно и то же:

– Волки прискакали! Волки!

Стрельцы поймали бешеного, связали, заткнули рот тряпкой.

Колокола вдруг умолкли, Павел сказал велеречивое приветствие, выслушал ответ, хоругви и кресты поднялись, колокола зазвонили, и шествие двинулось в Москву между рядами стрельцов, за которыми стояла тесная толпа народу.

Люди падали на колени, протягивали патриархам младенцев для благословения, проливали слезы радости.

Вторая встреча была на Лобном месте. Патриархов приветствовали митрополит казанский Лаврентий и митрополит сербский Феодосий, один архиепископ, один епископ.

Опять были речи, пение псалмов, клики толпы и вопль юродивого Киприана:

– Волки прискакали! Заткните, люди, уши – волки сожрут ваши мозги!

Киприана крепко стукнули, в беспамятство впал.

Шествие через Спасские ворота прошло в Кремль. У соборной церкви Успения Паисия и Макария приветствовали митрополиты новгородский Питирим, ростовский Иона, газский Паисий Лигарид, архиепископ рязанский Илларион, епископ черниговский Лазарь Баранович.

И здесь был крик.

– Волки прискакали! Плачь, Москва! Плачь, народ русский! Плачь, царь-государь! – юродивый Федор кричал сие с колокольни Ивана Великого. Уняли его дюжие звонари, посчитали ему ребра с усердием, еле отдышался…

Патриархи клики, может, и слышали, да не поняли… Видели общее ликование.

Святейших и все великое посольство святого Востока проводили с молебственным пением на Кириллово подворье, разместили, оставили отдыхать с дороги.

Алексей Михайлович, утомленный торжеством, придя к себе наверх, не забыл кликнуть Дементия Башмакова, приказал:

– Отправь к Никону кого-нибудь из подьячих. Пусть на словах передадут: «Ты хотел суда святейших, судьи пришли, и с ними судья всея Вселенной».

Царица Мария Ильинична радовалась приходу восточных патриархов.

– Слава Богу! Отставишь теперь от себя церковные дела. А то и не поймешь: царь ли ты али папа?

– Я, голубушка, помазанник Божий! – строго сказал Алексей Михайлович. – Мне церковных дел нельзя совсем от себя отставить. Перед Господом за церковное благолепие ответчик.

– Неужто так понравились тебе поповские свары?

– А ведь ты дура дурой! – вскипел Алексей Михайлович.

– У святейших, что ли, научился жену хаять? – не сдержалась и Мария Ильинична.

– Дура! У святейших жен не бывает!

– И верно, дура, – согласилась царица.

Алексей Михайлович тотчас и простыл:

– Прости, бога ради! Господи! Отгони от меня дьявола! В такой дивный день грешу.

Трижды плюнул: налево и перед собой. Мария Ильинична тоже поплевала. Помолились, поцеловались, поплакали.

Низвержение Никона

На службе в Успенском соборе княгиня Евдокия Прокопьевна налицемерилась до истерики. В груди у нее время от времени всхрапывало неведомое чудище, а через сжатые добела губы сочился стон.

Господь миловал! Стон и храп удалось унести от ушей слухачей царя, и лицом себя не выдать перед такими, как сама, лицемерящихся напоказ. Ужас унесла с глаз долой. Образина ужаса в Москве многим ведома: белые губы, мертвое лицо, щепоть у лба и рука, окостенелая в судороге.

Прибежала Евдокия Прокопьевна, благо от собора близко, к Федосье. В себя прийти, очистить совесть истинной молитвой. Молитвой детства. Молитвой жизни, когда не помнишь, что живешь. Когда дышишь и не казнишь себя за дыхание.

Боярыня Федосья Прокопьевна болела. Доктора царицы Марии Ильиничны болезнь подтвердили. Их ложь была золотом оплачена.

– Как же хорошо у тебя! – Евдокия рухнула на лавку. – Федосья! Святой воды дай! Изнемогла.

Мудрая Федосья обессилела зело не ко времени. У царя собор и суд. В судьях вселенские патриархи, ответчик сам Никон. Для Федосьи Никон – чума и поругание совести, но падение сей черной башни не избавляло от смердящих новин, поправших святость предания государственной надобностью.

Место Федосьи возле Марии Ильиничны, Мария Ильинична – своя, защитница правды от ухищрений и благословений патриархов и владык, искателей русских соболей.

Испивши святой воды, Евдокия скинула шубу, скинула ферязь.

– Стрешнев, Родион, глядит, как уличает! Я три раза спохватывалась, так ли персты-то сложены.

– Помолимся, сестричка! – сказала Федосья.

И они молились, слез не отирая. Помолясь, сидели друг подле друга, смотрели на свечи перед иконами.

– У тебя светлей горят! – сказала Евдокия.

– Это твоему сердцу светлей возле родной сестры. Что князь Петр Семенович рассказывает? Что на соборе делается?

Евдокия смотрела на свою руку, на два сложенных перста.

– Об этом не поминают. Вчера вселенские патриархи спрашивали Никона, чего ради самочинно отрекся от престола? А он свое твердит: не отрекался, клятв не произносил, ушел в монастырь от государева гнева.

– Так оно и есть, – сказала Федосья. – И что же судьи, исхитряются?

– Исхитряются! Антиохийский, который лицом черен, Макарий, нашел за что уцепить. Спрашивает: «Кто тебе велел писаться патриархом Нового Иерусалима?» Никон отнекиваться, а рязанский архиепископ, Илларион, письмо ему под нос: «Смотри! Черным по белому: патриарх Нового Иерусалима».

– Вывернулся?

– Вывернулся. Рука, говорит, описалась. Да на государя-то и глянул. Прикажи-де допросить вселенских патриархов на Евангелие! Мне доподлинно известно, на антиохийском престоле, на престоле александрийском ныне сидят иные патриархи. Кто они, Макарий да Паисий?

Федосья даже поднялась, по келейке метнулась.

– Вон как заговорил?! Ну-ну! Царь-то что?

– Со стыда руками лицо закрыл. А Никон – к патриархам: «Клянитесь на Евангелие, что вы – святейшие!»

– Взвыли?! – Федосья засмеялась. – Взвыли… Вот только где был наш святейший кир кир Никон, когда тот же черный Макарий учил русский народ в Успенском соборе, как персты-то надо складывать? Щепотью потрясал над нашими головами… Тогда был истинный патриарх, а пришел час Никону быть судимым, и все званые стали ложными.

Евдокия руками всплеснула.

– Федосья! Как растолковала-то все!.. Они про одну только ложь и талдычили на соборе. Правила взялись читать, и опять – стыд и срам. Козьма Амасийский по-гречески читал, Илларион Рязанский по-русски… Кто-де покинет престол волею без навета, тому впредь на престоле не быть. А Никон им в ответ: «В русской «Кормчей» такого правила не записано, а греческие правила – непрямые». И кормчую-то, греческую, отпихнул от себя. «Ересь! – кричит. – Книга печатана в Риме, папежников не принимаю!»