Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 83

– Поглядим, как теперь заговоришь. Дюжину ему отмерьте.

Аввакума повалили, привязали к лавке. Били плетьми. Поуча, поставили перед Павлом.

– Что теперь скажешь?

– Поп из Номвы Авимелех дал Давиду хлеб и оружие Голиафа. Пастух донес на попа царю Саулу, Саул же, взбесяся, убил левитов с их архиереями тысячи с две и больше. Так и вы ныне: секи, жги, вешай. Сами сблудили над Церковью с Никоном, с носатым, с брюхатым, с борзым кобелем, и бросаетесь на всякого, кто правду говорит.

– Молчи!

– Они ограбили матерь нашу святую Церковь, а мы молчи. Не умолчим! До самой смерти будем кричать о вашем воровстве!

Павел размахнулся, ударил кулаком, метя в лицо. Отшатнулся Аввакум, кулак в грудь попал.

– Спасибо, господин, за бесчестье! – поклонился протопоп. – От воров терпеть – на небе прибыль.

– Служить на пяти просфорах, мужик, подобает ради пяти человеческих чувств. Запомнил?

– Брехня! Никон переменил предание святых отец по научению папежников, того же Лигарида-иуды. Служить на пяти просвирах – папская затея. У них в Риме еретик еретика на престоле меняет. Шапки-то рогатые. Один на пяти служил, другой говорит: будем на трех, во образ Святыя Троицы. Десятый мудрец тут как тут. Зачем три – одной довольно, Бог-то един. Дальше – больше: не подобает-де просвиры из кислого теста печь, жиды опреснок потребляют. И никто не подумал – жиды по закону Моисея молятся, по ветхому закону! Мы же исповедуем Христа!

– Уберите его с глаз долой! – приказал Павел.

Монахи-палачи замешкались.

– Куда его?

Митрополит сердито промокал рукавом вспотевший лоб. Оглядел Аввакума. Махнул рукой.

– Наверх!..

* * *

Утром, как ничего и не было, – кормили, поили. Пришел брат Кузьма, с ним Иван да Прокопий.

– Слышал я, в Москве тебя хотят оставить, – радостно сообщил Кузьма.

– Кто такой знающий?

– Богоявленский дьякон говорил.

– Нет, милый брат. Мои дороги неблизкие, а ежели оставят – не возрадуешься. Сожгут.

Кузьма принес пирогов с грибами.

– Матушка сама пекла. Покушай. – И заплакал. – Господи! Когда же мучения твои кончатся? Как мы на тебя, бывало, радовались, а теперь – слезы не просыхают.

– Помнишь псалом: «Возлюбил еси правду и возненавидел беззаконие. Сего ради помазал Тя, Боже, Бог Твой, елеем радости паче причастников Твоих». Ты радуйся обо мне, Кузьма. Вон сынишки. Ваня в Братске чуть до смерти не замерз. Меня бегал спасать. Прокопка в Нерчи от голода опух. Ничего, живы, косая сажень в плечах. Сколько ледовых дорог прошли робята вместе с батькой да с мамкой. Бог терпеливых любит. Не на земле, знать, наш покой, богатство наше.

Посадил на лавку стоящего смиренно Ивана.

– На тебя семейство остается. Ты, Иван, женись. Нехорошо в твоем возрасте холостяком ходить. Агриппину замуж отдай.

– Батюшка, не прощайся ты, бога ради, с нами! – испугался старшой.

– Не прощаюсь. Но се – мой завет. Доброго от Павла ждать мне не приходится. Докучает мне, вор, чтоб и я своровал вместе с ним. Ладно бы у человека, у Бога воруют.

Прощаясь, обнял Ивана и Прокопия с нежностью.

– Быть бы вам руками моими, робята! Дом бы поставить большой. Жить гнездом… – Улыбнулся. – С Богом! Федосью Прокопьевну проведайте. Благословляет, мол, протопоп. Небось все лицемерится ради Ивана Глебыча, сына милого. Скажите ей: Аввакум сынишек своих, дочерей малых не щадил, любя Господа. Ибо заповедал Исус Христос, вопрошая учеников: «Кто Матерь Моя и братья Мои?»

Гроза

Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова служила царице в свой черед. Мария Ильинична была на восьмом месяце.

– Господи! – радовалась Федосья Прокопьевна. – Все бабы дурнеют на сносях, а тебе, защите нашей, Бог красоты прибавляет.

– Сама дивлюсь, – призналась царица. – Двенадцатым хожу. Иные бабы чахнут, как заморенные. Ради вас, милая, Господь дитя мне послал. Рожу сына или дочку – смягчится сердце у самодержца нашего. Отдаст вину тюремным сидельцам, явит милость и к тебе, вдове.

Федосья Прокопьевна повалилась в ноги царице.

– Ничего для себя не хочу! Дозволь сына моего, Ивана Глебовича, женить. Свадьбу сыграю и постригусь, покину мир без сожаления.

– Меня тебе оставить не жалко?

– Ох, государыня! Ты единственная крепость моя.

– Хватит на полу валяться. Сядь ко мне, – сказала Мария Ильинична, нахмурясь. – Сколько же годков-то Ивану Глебычу?

– Четырнадцать.

– Чего ради такого раннего под венец силком толкать?

Федосья Прокопьевна поникла головой.

– Боюсь, ласковая ты наша. За Ивана боюсь. Государь на меня гневается, а наказывая меня, накажет Ивана. Отнял у меня лучшие имения, не я стала беднее – Морозовы.

Мария Ильинична подала руку Федосье Прокопьевне.

– Пошли в сад. Душно!.. – Погладила живот. – Вот оно, твое прощение. Не лишай сына светлых лет. По его поре с соколами охотиться, на конях скакать. Всему свое время у Бога.

В саду Федосья Прокопьевна набралась храбрости, повинилась:

– Устала я лицемериться. На иконы глаза страшусь поднять. А ждать доброго нечего, патриархи приедут, сделают, как Лигарид им скажет.

Мария Ильинична трогала ладошкой мягонькие иголочки веселой молодой лиственницы. Вздохнула.

– Государь к людям без меры привязчивый. Не чаял души в Никоне. Теперь свет клином на Лигариде, враге, сошелся. – Толкнула Федосью в плечо, сказала строго: – Ты батюшку-то царя смотри не суди! Не нам, бабам, в царские дела мешаться… Я, грешница, попрекаю Алексея Михайловича за Лигарида, но ведь и то сказать, кроме этого жида, никто не посоветует толком. Неустройства в царстве великие. Война, недород, казна пустая. Казаки какие-то на Москву идут.

– Идут, матушка-государыня! Еще как идут!

– Расскажи толком. Спросила Алексея Михайловича, буркнул: служить просятся, да денег нет на них.

– Я слышала, – начала припоминать Федосья Прокопьевна, – возле Тулы те казаки стоят. Атаманом у них… Борода. Нет, Ус! С Дона пожаловал. И еще говорят: крестьяне толпами уходят. По всему Тульскому уезду грабеж, гиль.

– Государь не даст разбойникам разгуляться!

– Матушка! Царицушка! Глянь-ка! – Над нежными сиренево-молочными лепестками цветущего мака порхала дивная бабочка. – Никогда такой не видывала! Крылышки с твою ручку будут.

Бабочка и впрямь была дивная. Цвета медового заката, с каймой по краю крыльев. В этой кайме голубело пронзительно, но еще пронзительнее был черный узор, будто знаменщик начертил. А уж крылышки! Сам Творец кроил и в стрелочку вытягивал на концах. Такая красота – в пору расплакаться.

– Баско! Баско!

– Ты смотри на нее, смотри! Красота ребеночку на лицо.

– Господи! – засмеялась государыня. – Слезлива я стала.

Потянуло ветерком. Бабочка взмыла на невидимых струях воздуха, растворилась в синем небе. И тут вроде бы громыхнуло.

– Не гроза ли? – удивилась царица.

Облако, совсем нестрашное, набегало со стороны Земляного города.

Блеснула молния. Небесная твердь звонко треснула, но света не убыло.

– Государыня! Пошли, родная, в Терем! – потянула Федосья Прокопьевна царицу.

– Я не боюсь грозы, – сказала Мария Ильинична. – Люблю, когда стрелы небесные бьют дьявола в макушку.

– Пошли, бога ради, царицушка! Будь милостива!

– Ay! Ау! – мчалась, вытаращив кошачьи глазищи, Анна Михайловна, крайчая, а за нею свора мамок, карл, всякой комнатной прислуги. – Великая государыня! Вот ты где, радость наша!

Злобный рысий взгляд цапнул Федосью Прокопьевну бесцеремонно, со злорадством: попалась! В грозу повела царицу. На погибель, чать!

– Пошла-ка ты прочь, Анна Михайловна! – закричала, вспыхнув не хуже молнии, Мария Ильинична. – Все с глаз моих прочь!

– О жизни своей государыни пекусь! – твердо возразила крайчая.

– Твое дело за столом служить. Все прочь! Сама приду.

Оперлась на руку Федосьи Прокопьевны, ждала, когда Анна Михайловна подчинится, уберется.